Елена Благинина, замечательный поэт, на стихах которой выросло несколько поколений советских детей, была, кроме всего прочего, еще и доброй феей и женой для гораздо менее известного, чем она, гениального поэта с княжеской и очень странной фамилией Оболдуев, которая еще недавно мало что кому говорила, даже знатокам.

Жена и преданный друг, она прикрывала его и давала возможность писать стихи, просто писать, пусть даже в стол. В одном из последних своих стихотворений, посвященных жене, Георгий Николаевич Оболдуев, напишет:

Е. А. Б.
Нелюдимо наше горе:
Одиночество, как тьма,
Обживается тем скоре,
Чем слабей огонь ума.

Нелюдима радость наша:
Бред угрюмый, сон больной...
Жизни выпитая чаша –
Бесприютный непокой.

И когда проходит мимо –
Ни обычно, ни ново –
Наше счастье: нелюдимо,
Потому что нет его.
(Нелюдимо. Сентябрь 1948)

Первый сборник стихов поэта вышел через 25 лет после смерти, в 1979 году, да и не в России, а в Германии. Потом его стихи стали появляться в сборниках и альбомах. Это была дань памяти Елены Благининой мужу. Это ее усилиями вышел и сборник, и воспоминания о поэте, и одиночные стихотворения в разных изданиях.

При жизни Георгия Оболдуева было напечатано единственное, и не самое лучшее, стихотворение. Нет, он не был открытым врагом советской власти, не выступал против нее, он просто был не с ней, не вписывался и не хотел вписываться в ту культуру. То было не его время и не та культура, в которой он хотел бы и мог существовать.

Впрочем, поначалу, он несколько раз пытался отдать свои стихи в печать, но каждый раз какая-то сила его останавливала у самого порога редакций. Одни говорят о его патологической застенчивости, другие – что он был очень требователен к себе и по-дворянски щепетилен, боясь попасть в ряды проныр, всеми правдами и неправдами стремящимися напечататься, засветиться, прославиться. Он хотел оставаться в ряду простаков, не опускаясь до уровня пронырливых пошляков.

Он – странен, как старый крестьянин
Поблизости с конферансье –
Любой пустяковиной ранен
В своём раскалённом житье.
Как карканье древней Кассандры,
Всё – тянет в безвестную тьму,
Всё давит. Хотя оркестранты
Поют славословья ему.
(Поэт, отрывок. Февраль 1947)

Георгий Оболдуев родился (1898) в семье предводителя дворянства г.Коврова, но рано остался без родителей и его, вместе с сестрой, взяла на воспитание тётка, но и она вскоре умерла и дети оказались на попечении ее дочери. Детство мальчика прошло в Москве и в имении, что недалеко от Палехи и Шуи. В Москве он окончил гимназию и музыкальную школу.

Музыкой занимался серьезно, играл на фортепьяно, выступал с концертами в студенческие годы и позднее, зарабатывая музыкой на жизнь. По окончании гимназии, поступил в Московский университет, отказавшись от музыкальной карьеры. В 1918 призван в Красную армию, где, по его словам, «служил на культурно-просветительском фронте» до 1922 года.

Двадцатые годы – время экспериментов, время Хлебникова, Хармса, Мандельштама, Маяковского, русского авангарда, поэтов-футуристов, имажинистов, конструктивистов. С последними и сблизился Оболдуев. В начале тридцатых на его квартире собиралась молодежь, любившая стихи и музыку. Здесь они читали свои стихи, дурачились, веселились. И он знал, что когда-нибудь его стихи обязательно дойдут до потомков.

Я — не отпетый алфавит
Укладывал в огонь и лед:
Так что, коль время подождет,
Твой правнук мной заговорит.

А ты, заткнувший гнев и стыд
За пазуху своих невзгод,
Будешь иметь неважный вид,
Хоть нынче он тебе идет.

Довольно хитрости и лжи,
Довольно правил и доброт.
Ты нe жил, но зато я жил:
И жизнь от жизни заживет.

Посиделки так и назывались «оболдуевками» или «облдуевщиной», а Георгий Николаевич всегда был в центре этих вечеринок. Кто-то в тридцать третьем донёс, что поэт читал запрещенные стихи белоэмигрантки Марины Цветаевой и Оболдуева приговаривают к ссылке по обвинению в контрреволюционной пропаганде по печально известной 58-й.

Приговорён к ссылке, которую отбывал на строительстве Беломорканала и в Карелии, в Медвежьегорске. Обычное дело, учитывая не только «распространение» запрещенных антисоветских стихов, но и дворянское происхождение поэта. В тридцатые годы Оболдуев создает замечательные циклы «Обозрений»: «Живописное», «Людское», «Поэтическое», «Устойчивое неравновесье», которое позднее и было напечатано в Мюнхене в 1979-м.

В «Обозрениях» проявилась неистощимая фантазия поэта на метафоры, сравнения, необычные сопоставления и описания, которые выстраиваются в цепочки прилагательных при полном отсутствии глаголов и сюжета. Но, несмотря на это, стихотворения не теряют своей динамики, уподобляясь карнавальному кружению образов.

Буйное вундеркиндство тополей;
Угарная острота черёмух;
Утрированные колпачки каштанов;
Шершавые подмышки бузин;
Земляная сочность сиреней;
Огуречная свежесть жасминов;
Лёгонькие крылышки шиповников;
Ювелирные подвески боярышников;
Озябшее шушуканье осин;
Льстивые диваны ив;
Тёмная гордость ольх;
Узорчатая горечь берёз;
Ржавые ноги рябин;
Крепкое шуршанье дубов;
Сухая размеренность сосен;
Просмолённая прелость ёлок;
Непролазные заросли орешников;
Сладкая гарь лип.
(«Живописное обозрение». Отрывок. 1927)

Музыкальность его поэзии поразительна и запоминается скорее, чем сам стих. Особенно это проявилось в его поздней поэме-романе «Я видел», написанной с оглядкой на «Евгения Онегина». Читая поэму, так и хочется начать танцевать, настолько музыка стиха заразительна и стремительна, настолько пронизана ироничностью и гротеском, похожими на музыку любимого им Сергея Прокофьева и на стиль Ницше, о котором сам философ говорил, что он похож на танец. Но это было уже в конце жизни.

Меняется легко
Всё в жизни нашей.
Вот было молоко:
Хвать - простокваша.
Уж слишком человечны
Горя, болезни:
Живешь себе беспечно -
Ан, тут и тресни...
Ждешь самородков сплошь -
Ан, вышел шлак...
И сам себе поешь:
Дуррак!
(«Я видел», отрывок, 1948)

В ссылке Георгий Оболдуев работает дирижером и концертмейстером в театре, где было много ссыльных артистов-профессионалов из Ленинграда, Москвы и других городов. Возвращение из пятилетней ссылки было безрадостным: в Москву не пускали, работы не было, были мытарства, беззащитность и неустроенность.

А вскоре началась война. В 1943-м поэта мобилизуют на фронт, где он воюет в разведке, так как хорошо знал немецкий. После контузии находился в запасном полку. Война навсегда оставила отметину не только в памяти, но и на теле: тяжелая контузия привела к сильнейшим головным болям и гипертонии, от которой он и скончался в 1954 году, прямо за шахматной доской. Ему было пятьдесят шесть...

Но сороковые годы в поэзии Оболдуева стали лучшими, это была его болдинская осень. Он пишет трагические стихи о войне, заканчивает (в 1952) начатую в сорок первом уже упоминавшуюся поэму «Я видел», рассказывающую о жизни одной дворянской семьи в начале XX века и во времена гражданской войны.

Поэма - вершина его поэтического творчества, хотя многие  критики считают поэму неудачной. В ней Георгию Оболдуеву удалось достичь гармонии, в которой соединились новаторство с традицией, авангард – с классикой, чему способствовала не в последнюю очередь его врождённая музыкальность и занятия музыкой.

На жизнь зарабатывает переводами с туркменского, грузинского, литовского, белорусского, польского, английского, пишет романсы и либретто. Пытается несколько раз напечатать поэму, но безрезультатно. Так и прожил он свою поэтическую жизнь в подполье и безвестности, стоиком и аскетом. Последние стихи Георгия Оболдуева безрадостны, в них много отчаяния и слышны явно загробные интонации.

Ништо, мой друг, ништо: мы выпрем,
Протянем очередь звена.
Не зря мы закалёны вихрем,
Которому не грош цена.

Не зря мы были, есть и будем —
Бездельники и колдуны.
Без нас неинтересны людям
Избытки собственной мошны.

Спокойно бодрствуй на причале:
Ещё настанет час весны...
Не зря два мира нас рожали,
Не зря долбали две войны.
("Не зря". 1950)

Тина Гай