Чернушка. Так сейчас назвала бы ту, которую всего несколько лет назад считала лучшей из преподавателей.

Но время идет и то, что раньше казалось настоящим, сегодня кажется совсем не таким однозначным.

Чернушка стала образом  отстраненности от мирского, безразличия к тому, что там происходит, а вместе с тем и к нам, кто не собирается в монастырь.

Черные, обрезанные по щиколотку, валенки, полуспущенные теплые чулки или гамаши, серая длинная юбка и неизменный черный платок. Такой она предстала передо мной в дни Великого поста на страстной седмице. Они служили посреди храма: о.Александр и она, он читал, она – пела.

Лицо строгое, неулыбающееся, сосредоточенное. Есть в храме такие лица, но они редкость. Все больше страстные, не остывшие, еще не пропитанные и не очищенные. А у нее – сухое, с впалыми щеками, утонченными чертами и глубокими глазами, лицо человека, который перестал чувствовать мир.

К ней было страшно подходить, потому что она была из того мира, в который путь тебе лично заказан. Но вблизи она оказалась другой: любящая, мягкая, теплая, как парное молоко. Говорит тихо, почти бесстрастно с минимумом эмоциональной выразительности и как бы нехотя.

Ощущение, что слова ее напрягают, что ей трудно их проговаривать. Она поет и служит, все остальное – только необходимость, послушание, сопровождающее ее служение и с которым приходится считаться.

Разделённость на своих и чужих, на то, что происходит в храме и за его пределами, сначала привлекала, потом удивляла, затем я к ней привыкла, а сейчас она отталкивает. Сейчас  ближе и понятней то, о чем молил Бога-Отца Спаситель перед Гефсиманией:

«Не молю, да возмеши их от мира, но да соблюдеши их от неприязни…. Якоже Мене послал в мир, и Аз послах их в мир……»

Этих слов из священнической молитвы почти нигде не цитируют, но именно здесь точка взаимодействия мира и христиан, но мир  воспринимается в церковной среде не иначе как то, что во зле лежит и от которого надо поскорей отстраниться и отмыться как от грязи. Но Христос  учил апостолов только для того, чтобы послать их в мир.

Но Чернушке даже не хочется рассказывать, вспоминать и разжевывать то, что давно осталось позади: всю музыкальную премудрость – за пять месяцев, точнее – за десять календарных часов. И ноты, и интервалы, и гаммы, и трезвучия, и знаки альтерации, и паузы, и гласы…Быстрей-быстрей, сбрасывая ненужный ей музыкальный груз на наши плечи.

Но мы запели! По нотам, по сольфеджио, по гласам! Только до определения тональности не дошли. Рассказывала она о ней позже, но тоже с как-то с скукой, скороговоркой, с той же усталой интонацией: «Всё это так просто, что и говорить не о чем, сплошная математика, не имеющая отношения к настоящей жизни».

Может оно и так. Болезнь эмоционального выгорания преподавателя известна и не по-наслышке. Но  от нее исходила тишина, покой, несуетность и не искусственные, которым не веришь, потому что чувствуешь только их внешнюю правильность, «отстегнутую» от внутреннего делания, а то, что стало ее сущностью.

Та тишина, которая врачевала и убаюкивала одновременно, которая притягивала и успокаивала, но которая нужна была только как передышка, чтобы все-таки вернуться в мир.

Тина Гай