Дмитрий Максимов - из числа «подпольных» поэтов, принадлежавших поколению, родившемуся в начале двадцатого века (1904), а закончил свою жизнь уже после начала перестройки – в 1987 году.
Он был свидетелем крушения старой России и разрушения русской культуры. К этому поколению относился и , и , и , и , и Дмитрий Лихачев, и Юрий Лотман и многие другие.
Прожив восемьдесят два года, Дмитрий Максимов все их посвятил изучению романтизма и символизма в русской поэзии – Лермонтову, Блоку, Белому, Брюсову, Ахматовой...
Он оставался верным этой теме всю жизнь, даже в те времена, когда одно упоминание о Серебряном веке было опасно: большинство ему принадлежавших стало эмигрантами или обвиняемыми в антисоветизме, формализме,
сионизме, космополитизме и прочих «измах» и находилось под гласным или негласным запретом. По этой причине Дмитрию Евгеньевичу в начале шестидесятых запретили защищать докторскую по А.Блоку, а вначале восьмидесятых он с горечью констатирует:
«Кто сейчас не по обязанности, а ДЛЯ СЕБЯ захочет перечитывать великую поэму «Двенадцать»?! По-моему, с Блоком случилось то, что в 30—40 гг. 19 века на Западе и у нас произошло с романтизмом: он ушел глубоко на дно, чтобы всплыть через много лет под именем символизма. И Блок не погибнет: его духовная и поэтическая сила велики и жизненны. Но громко зазвучит он, если будущее поможет ему, когда нас не будет» (письмо от 6.11.82 г.)» (письмо от 6.11.82 г.)
Но, несмотря на это, Дмитрий Максимов сорок лет вел семинары по А.Блоку (которому в этом году исполняется 135 лет со дня рождения), читал по Серебряному веку лекции в Ленинградском университете, писал книги и воспоминания о лучших его представителях.
Ученый выполнил свою основную миссию: передал эстафету русской культуры от раннесоветского поколения начала двадцатых годов прошлого века позднесоветскому - его конца. Передал не только культуру литературы-искусства, но и быта и поведения родившихся еще во времена Романовых.
Отец Максимова был статским советником и принадлежал к числу богатых промышленников, для которых слово чести было не пустым звуком. Дом Максимовых сохранился до наших дней в Царском селе, где родился Дима, о чем позднее при встрече с ним вспоминала Анна Андреевна Ахматова.
Отец поэта
Литературоведческие книги ученого широко известны, они издавались, переиздавались и продолжают издаваться, найти их не составляет труда, а вот что касается поэзии Дмитрия Максимова, то это совсем другая история.
О том, что известный литературовед, филолог и доктор наук пишет стихи, было известно только самому узкому кругу близких и друзей.
Впервые его стихи были напечатаны за границей в начале семидесятых в журнале «Грани» под псевдонимом Игнатий Карамов.
В России его поэтический сборник, первый и единственный, появился спустя семь лет после смерти, в 1994 г., и тоже под псевдонимом, но уже другим - Иван Игнатов.
Птицы пели на опушке,
На Литейном, у щеки.
Мы давно с тобою мушки,
Дети, рыбки, старики.
Нам тепло с тобою в сетке,
Изучая суть реки.
Твой глазок поет на ветке,
Остальное — пустяки.
Остальное на аркане
Уведет с собой денек,
Остальное на экране
Затуманит вечерок.
Анна Ахматова назвала стихи Дмитрия Максимова неприятными, что в ее устах звучало скорее как комплимент, чем как критика. Неприятными она называла только стихи Георгия Иванова. Начав писать стихи еще в двадцатые годы в русле символизма, часто подражая герою всей его жизни Александру Блоку, поэт позднее отошел от стилистики своих ранних экспериментов, вернувшись к поэзии только во время блокады.
В его ранних стихах царит идиллия, блоковская мистика и таинственность «Незнакомки», в которых угадывается идея пути: смены вечера утром, мрака – светом, тьмы – прозрением. Молодой поэт верит, что весна обязательно придет, что светлое будущее обязательно наступит, потому что у него есть цель, есть идеал, и он заряжен на борьбу за достижение своей цели. Это звучит задорно и жизнеутверждающе.
В оковах мелкого, мы — смирные рабы —
Лелеем тишину, намеки и виденья,
Покорные велениям Судьбы
И комнатному вдохновенью.Но пусть не так! Я кровью молодой,
Кровавым сердцем в сумрак хлыну
И растоплю безумною борьбой
Гниющую мгновений тину.
Но все меняется в начале сороковых, особенно во время блокадного периода, и далее - в семидесятых и восьмидесятых: время перестает течь, главным становится пространство, поэт отказывается от датировки написания стихов, символизм уходит, поэзия становится жесткой.
Писать как Блок было уже невозможно, жизнь оказалась гораздо жестче и трагичнее, и язык конструктивизма и обэриутов оказался адекватнее жизни и времени, чем язык символистов, слишком красивый и слишком декоративный.
Время и Блока кончилось. Опыт жизни не оставлял им места, по крайней мере, напрямую. Появляются стихи почти сюрреалистические, которые Анна Ахматова и назвала неприятными.
Щипцы нацелив, пустота
К тебе ползет из дыр...
(Не бойся: эта ночь — не та
И этот дом — не мир.)Но эта персть... Но жгучий глаз,
Набухший подозреньем,
Ночной неистовый рассказ
И злоба с угрызеньем.И эта проволока душ —
Игла в мозгу титанки —
Пустая смерть, которой туш
Играют лесбиянки.И сочлененья и крючки...
(Но этот дом — не мир,
В котором Дух надел очки,
Но не закончил пир.)И шляпки, щетки на полу
В чудовищном алькове.
И та зажавшая иглу
С петлею наготове.
***
…Геральдику в арифметику
Тот педагог облек.
Ты учила ответики,
Повторяла билетики,
Арифметике поперек,
Сама себе невдомек.Он скажет:
хрю, ква!
Ты повторишь:
дважды два – халва,
Он скажет:
Кукареку!
Отвечаешь:
Бегу, пеку!
А подымет левую бровь –
Знаешь:
не прекословь, кровь…
И с вопросом пути все оказалось не так однозначно, как в молодости: дорог много и приходится выбирать, а выбор определяется не временем, а нравственной позицией и совестью, и здесь Блок оказался на месте.
Добро и зло, долг и честь, память и беспамятство, между которыми надо выбирать, во времена доносов стало практикой, а вовсе не красивыми словами. Выбор каждого определяла его нравственная позиция.
Этот выбор сопровождается слезами, одиночеством и болью, но выбор все равно приходится делать и не на бумаге за пишущей машинкой, а на деле. Путь стал позицией, точкой отсчета, от которой зависел выбор.
«— Мне нестерпима смесь добра и мрака,
Хочу добра, хотя бы вверх ногами!»
И друг ответил, отложив перо:
«— Смотри глазами!»
Там черный бык сидел, насвистывая Баха,
И на машинке сочинял добро»
***
Ходит в городе беда,
Ходят люди вбок,
В ожидании суда
Бредит городок.А поэту от суда
Избавленья нет —
И ведет его беда
Лиговкой сует.А за Лиговкой сует —
Лиговка тягот,
И бредет по ней поэт
В поисках красот.А за Лиговкой сует,
Лиговкой скорбей
Пробирается поэт
В поисках людей.Он растекся от сует,
От скорбей продрог,
Протоптав свой краткий срок
В поисках дорог.Но на миг из тьмы дорог
В самый черный час
На него наводит Бог
Треугольный глаз.
(Поэт на Лиговке)
Стихи позднего периода Дмитрия Максимова действительно неприятны, они лишены умиротворения и уюта, в них нет гармонии и жизнелюбия ранней поэзии, есть неприкаянность и безнадежность, но жить надо и жить в том времени, какое выпало. А силы жить в этом страшном мире дает память: о друзьях, детстве, доме, Родине, Учителях. Именно так понимал память Блок, который снова встал в центре поэзии Максимова-Игнатова
Крупинки памяти, я не отдам вас даром.
Когда беспамятство разверзнет зев,
Ему отвечу я ударом на удары,
На гранях памяти не онемев.Я в память памяти спою пустую песню,
Чтоб шепот памяти еще услышать мне,
Полузабывшему в пучинах бессловесных,
Полусгоревшему в ее огне.В утробах памяти чудовищной вселенной
Мое не предусмотрено житье.
И кто найдет в ее душе нетленной,
В ее безмерных снах ничтожество мое!Но, уходя в ее глухие реки,
Последней памяти я сберегу глоток —
Молчанье глаз твоих, беспамятных навеки,
И сбившийся назад поношенный платок.
(Память)
Тринадцатого марта 1987 года, через одиннадцать месяцев после смерти жены от онкологии, Дмитрий Максимов скончался, не пережив смерть близкого человека…
Это было поутру
В день больших потерь.
Я остался на ветру,
Ты закрыла дверь.Я собрал свои куски —
Головы мешок,
Крючья глаз, кирпич тоски,
Взял и поволок.Взял вины твоей настой,
Дождик тот нашел,
Под которым нам с тобой
Было хорошо.И не плача ни о ком —
На сердце гора —
Их тащу, тащу на слом
С твоего двора.Но я взял с собой в поход
И твои глаза,
На которых не блеснет
Ни одна слеза.И когда пробьет твой час,
Чтоб со мной идти,
Моя бедная, без глаз
Не найдешь пути.
Тина Гай
nadilel (3)
Игорь Гера... (3)
Lilly (2)
Елена (2)
Абрам (1)
Александр (1)
Александр ... (1)
Алексей (1)
Дмитрий (1)
Елена Шипи... (1)
Мне тоже очень нравится именно это стихотворение. Тоска и мука, и… надежда.
..какое сильное стихотворение на смерть жены! Как оно точно отражает чувство потери близкого человека..попытку осознать этот факт, собрать свои чувства…стремление уйти вместе с ним…
Благодарю Вас! Была бы счастлива прочитать из Ваших уст о своём любимом Георгии Иванове в продолжении этого замечательного цикла.
Наверно Пастернак имел ввиду себя, если клеймит позором тех, кто незаслуженно не признан, но не догадываются, что это по причине их незначимости…
То какую жертву приносит творческий человек, никому не известно — только ему, но когда он пытается услышать хоть толику признательности, ему пеняют самое страшное — невежа, типа — это не картина, а мазня, или это не стихи, а бред сумашедшего, это не музыка, а хаос звуков, это не скульптуры, а разврат — давайте их сломаем!…и ломают таки, здесь и сейчас.
Спасибо за очень точную цитату из Пастернака. Он знал о чем говорил.
Извините, что вмешиваюсь. Просто пришли на ум слова: «Цель творчества- самоотдача, а не шумиха и успех. Позорно ничего не знача, быть притчей на устах у всех»
Kонечно важен процесс, потому как он сама жизнь, а не результат — конец процесса, т.е смерть.
То, что сгнило, пропало, сожжено м.б. больше, чем сохранилось — это так. Но я думаю, что в конечном итоге, человеку творческому не так важно, сохранятся ли его рукописи, дойдут ли они до читателя. Многие м.б. и хотели бы, чтобы кое-что из их трудов никогда не увидели чужие глаза. И многие писали «в стол» без всякой надежды на лучшее место их трудов. Но это помогало им сохранять себя, а это гораздо важнее того, раскопают ли когда-нибудь кто-нибудь плоды их трудов. Творчество само по себе — уже награда. И, конечно, гораздо легче живется тем, у кого нет потребности в творчестве. Но раз уж Бог одарил человека талантом, а еще хуже — гениальностью, то он уже не может от этого отмахнуться. Важен процесс творчества, а результат — это уже вопрос вторичный, ибо это, как говорил один философ, всего лишь экскременты.
О да, Тина! Вы верите в это…я нет. Слишком много в этом мире сгоревших без следа рукописей, сгнивших в глубоких колодцах, сырых сараях, пыльных чердаках. Слишком много талантов лежат под слоем земли так и не признанных, в прах обратившиеся…
Чем глубже талант у чела, тем глубже и дольше вынуждает его копать жизнь, выпавшая на его долю.
Жизнь дает пищу для творчества и в этом ее ценность. И печали делают человека сильнее, богаче, чище. Ничего зряшного в жизни нет. А что касается лопаточек, то некоторым все-таки удается сохранить талант, найдя хорошую крышу, как в данном случае — литературоведение была вполне дозволительной деятельностью, под прикрытием которой многие твори ли, хотя об этом узнавали, как правило, после жизни или знали только узкий круг людей. Но я стою на той точке зрения, что творчество и талант сам по себе есть благо и он все равно пробьется, потому что человек творческий не может не творить, это его потребность, иначе он просто начинает гнить изнутри. Творчество нужно самому человеку, прежде всего. И он найдет способ самореализции.
Крик души… последняя попытка быть услышанным и оправданным собою…
Это общество занято только одним делом — раздает лопаты тем, кто еще не зарыл свой талант в землю, а если кто и сопротивляется — зарубят этой же лопатой, но это в крайнем случае, потому как к лопаточкам приучают уже с детства…
Я вспомнила, недавно прочитанное письмо Кафки к своему отцу, которое так и не попало к нему, потому как мать Кафки решила это нецелесообразным … отец умер так и не прочитав послание сына.
Бетховен очень ценил талант Крейцера, виртуозного скрипача того времени, Бетховен даже посвятил ему сонату и послал обласканному Парижем Крейцеру с особым уважением, но Крейцер даже не удосужился ее исполнить…
Много печалей в нашей жизни, но разве мы расстанемся хоть одной из них?
Это так. Он сам это понимал. У него есть письмо на тот свет Анне Ахматовой, где он объясняется с ней по поводу своей поэзии, которую она назвала неприятной. Вот концовка письма, а прочитать полностью можно по ссылке в конце.
——————————————————————————————
Слава Богу, поэзия Ахматовой оставалась гармонической даже и в то время, когда она раскрывала нам странные вещи («С трещоткой прокаженного» и пр.). А мне, Анна Андреевна, эта золотая мера отношения гармонии к жесткой правде недоступна. Недоступен мне и дивный пастернаковский пафос любования жизненной стихией, в котором — перед лицом исторической совести — видится какое-то невинное, почти святое закрывание глаз. И неприемлема для меня (да и для Вас тоже — для Вашей сути!) изощренная эстетическая игра в рифмованные пустоты, приправленная бездуховной, нигилистической иронией, которой неведомо, что игра может быть божественной или превращаться в трагический, предостерегающий танец смерти, а пустоты — заполняться печалью и болью.
Я рассказал бы, если бы у меня хватило голоса, только о такой жизни, своей и общей, какой я вижу ее — в ее болезни, угловатости, в ее угрозах, корчах, в ее неразрешенности, в ее ущемлении, различая лишь на самом глубоком дне притаившиеся обещания, невнятный шепот ее надежд и осколки полупризрачного уюта.
Это — моя дорога и моя правда, не перечеркнутая Вашей мерой, которую я люблю больше, чем свою.
Я не выдумывал этой пропорции мрака и света. Она сама возникла из моего состава (гоголевское слово!), столкнувшегося с жизнью. В этой обреченности зрения, в его колеблющемся постоянстве — мое единственное оправдание, других нет. Еще раз прошу Вашего снисхождения. Простите мои стихи и это обращение к Вам, моей грусти, — к Вашей силе, славе и власти. Простите меня, любящего Вас и дерзнувшего потревожить в Вашем великом покое.
Какая трогательная безвыходная тоска!