Для меня день Победы давно уже начинается с фильмов, рассказывающих истории женщин на войне и после, к лучшим из которых отношу  «А зори здесь тихие» Станислава Ростоцкого, который всегда смотрю. 2016-й не стал исключением, хотя показывали старый  фильм только по каналу ТВЦ в 6.45 утра, в самое несмотрибельное время.

Жаль, что новый фильм (2015 года) с одноименным названием, разрекламированный на первом канале и показанный в прайм-тайм, не то чтобы  не дотягивает до уровня старого (это было бы для фильма скорее комплиментом), но с первых же кадров вызывает (по крайней мере у меня) полное отторжение как явная подделка под советский шедевр о войне.

И все разговоры, что новое поколение уже не понимает советских фильмов, потому что мозги у них устроены по-другому, и что ремейк (читай – плагиат) – это хорошо,  потому что позволяет по-новому донести до молодого  поколения страшные военные истории, пусть остаются на совести кинокритиков. Это хорошо, только когда талантливо.

Но сегодня - не об этом, а о том, что если уж для мужика война, что зайцу папироска, то женщине…. Немного об этом писала, когда готовила текст о Юлии Друниной, сейчас о том, как война отразилась на мне. Так сложилось, что в моей семье никто не был на войне и пройти в строю «Бессмертного полка» мне  никогда не придется, в отличие от моих знакомых, которые в этом году шли с портретами своих отцов и дедов.

Но перед глазами история моей матери, родившейся за два года до Октябрьской революции в Дорогобуже Смоленской области. Осиротела в семь лет и с тех пор работала то нянькой, то кухаркой. Словом, ходила в люди на поденную работу. До сих пор помню ее украинско-белорусский говор: «титель» (вместо китель), «шкап» (вместо шкаф), пинжак (вместо пиджак).

Встретила она войну в 26 лет с двухлетним ребенком на руках, без мужа.  В сорок четвертом появился второй ребенок, об отце которого в семье не принято было говорить. По умолчанию понимала, что ребенок появился от случайной связи. В семье это чувствовалось по отношению  матери к ребенку, который жил с клеймом незаконнорожденной.

Мы с сестрой появились уже после войны, спустя два года и пять лет.  Мать никогда не рассказывала о войне и как она выживала с двумя малолетними детьми, знаю из обрывочных рассказов старших сестер. Мать работала в Сибири то ли комендантом, то ли домуправом. Потом случилась какая-то некрасивая история, о которой в семье тоже не принято было говорить, но косвенно догадывалась, что это было связано с какими-то судебными разберательствами.

Уезжали из сибирского Ялуторовска или Иркутска (упоминались всегда эти два города) в Пермь на строительство Камской ГЭС. По дороге на одном из вокзалов украли чемодан со всеми пожитками, который сторожила трехлетняя кроха – сестра, та самая, родившаяся в Сибири во время войны.

Чтобы утолить голод, жевали древесную кору

В поселке, куда приехали, жили сначала в юрте, потом – в холодном бараке, пока не дали две комнаты в финском домике. Из раннего детства тех лет помню, как горели соседние бараки, и как было холодно в бараке зимой. Мать тянула всю семью одна, мужчины в доме не задерживались: мой отец бросил мать, когда она ходила беременной мною.

Отца я так ни разу и не видела. Чтобы нас прокормить, мать  писала в разные инстанции, просила о помощи, которую часто получала и потому в поселке стала своего рода «народным юристом», к которой приходили женщины со всего поселка: просили, чтобы она помогла им и написала "куда надо и как надо". Матери как-то удалось сделать себе документы  участника войны и двадцать лет ее чествовали как ветерана, пока не обнаружилась подделка.

Помню, как  было стыдно за эту историю.  Но не нам судить то поколение, а тем более мать: без образования (четыре неполных класса и абсолютная безграмотность), без мужа, молодая красивая женщина, которая тоже хотела любви и счастья, выбивавшаяся из сил, чтобы прокормить  четверых детей. Сегодня она напоминает мне женщину из «Военно-полевого романа», которая после войны торговала пирожками, чтобы прокормить свою малолетнюю дочь.

Но той женщине, из фильма, повезло, моей матери – нет. Думается, что таких, как она, было много. «Военно-полевой роман» - второй фильм о женщинах на войне, который люблю и всегда смотрю, потому что именно он во многом  помог мне понять собственную мать. К сожалению, уже тогда, когда ее не было в живых…

Конечно, к войне история моей матери имеет лишь косвенное отношение, но есть истории о женских судьбах, которые непосредственно связаны с войной, и с тем, что было с ними после. И я хочу поделиться воспоминаниями самих женщин о войне и как им пришлось после.

На войне

“У меня было ночное дежурство… Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан… Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет… Не дотянет до утра… Спрашиваю его: “Ну, как? Чем тебе помочь?” Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: “Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену…” Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице…

***

А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне – носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах.

О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?

***

Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает: «Ты хоть пробовала?» -

«Чего? Что пробовала?» А есть хотелось страшно. «Не чего, а кого… Бабу!» А до войны пирожные такие были. С таким названием. «Не-е-ет…» - «И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь… Убьют нас ночью…» - «Да пошел ты, дурак!» До меня дошло, о чем он. Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила…

***

У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку…

***

Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые… У меня были они все…

***

Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую – кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло…

***

Мы стремились… Мы не хотели, чтобы о нас говорили: «Ах, эти женщины!» И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: «Навоюют эти бабы…»

***

Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги… Ну, понимаете, травой смывали… Мы же свои особенности имели, девчонки… Армия об этом не подумала… Ноги у нас зеленые были… Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава…

***

“Идем… Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок – тридцать километров. Жара дикая… И после нас красные пятна на песке… Следы красные… Ну, дела эти… Наши… Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают… Не смотрят под ноги… Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали… Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим…

Они потом уже догадывались, смеялись: «Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали». Ваты и бинтов для раненых не хватало… А не то, что… Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках… Ну, идем… В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем… К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины – кто куда прятаться. Нас зовут… А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде… Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли… Под осколками… Вот оно… Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло…”

***

Ноги пропали… Ноги отрезали… Спасали меня там же, в лесу… Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги… Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без… Вместо наркоза – бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы… Столярной… У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: «Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет». Я держалась… Я привыкла быть на людях сильной…»

***

Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была пэпэже, то, что расшифровывается походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона… Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: «Сестричка! Сестренка!», а после боя каждый тебя стережет… Из землянки ночью не вылезешь…

Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно все было… Но об этом молчат… Не принято… Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: «Ты чего?» Кому расскажешь?

(Окончание здесь)

Тина Гай

Related posts

• Женщины войны: "У нас забрали победу"
• Давид Самойлов: счастье быть русским поэтом
• Случаи из жизни времен Великой Отечественной-2
• Псковская Миссия
• Давид Самойлов. Окончание
• Случаи из жизни времен Великой Отечественной-5
• Пушкинский Дом в блокаду
• Лец: Строим на века, разрушаем навсегда
• Псковская Миссия. Окончание
• Случаи из жизни времен Великой Отечественной-3