Игорь Царев входит в душу медленно, по нарастающей, захватывая все больше и больше.

Поэт  ступает мягко, осторожно, интеллигентно, словно  боясь потревожить, и,

уступая дорогу, дает  возможность  через него войти в себя, вспомнить себя и поплакать о себе и не только.

 

Не грусти, душа-наставница,
Я не в теле, но живой.
Ничего со мной не станется
От метели ножевой.
Промороженная выжженность,
Синий иней на столбах…
Среднерусская возвышенность,
Среднерусская судьба…

Чем больше читаешь Игоря Царева, тем мощнее становится его накат, и уже не остановишься, пока не прочитаешь все подборки его стихов на разных сайтах, перешерстив  Интернет вдоль и поперек, все, что попадется под руки, чтобы потом  прийти в себя и спросить:  «А что это было?».

В его стихах столько русского, настоящего, светлого, что они сразу становится твоими. Но стихи Игоря Царева не из разряда веселых и легких, я бы их назвала скорее философскими, заставляющими думать, останавливаться  и перечитывать снова. В них тоска по несбыточному, экзистенциальная тоска, знакомая каждому, кто задумывается о последних вопросах и о России.

Мы и ухари, мы и печальники,
Разнолики в гульбе и борьбе.
Как тряпичные куклы на чайнике,
Каждый - столоначальник себе.
Всякий раз по державной распутице
Выходя свою самость пасти,
Ждем, что ангелы все-таки спустятся
От ненастных напастей спасти.

Посмеешься, потоскуешь, поплачешь и скажешь словами поэта: «кто наелся здешней воли, не изменится уже». В стихах Игоря Царева и Галич, и Бродский, и Рубцов, и Пастернак, и Довлатов, все отверженные и изгнанные, вся народная тоска, наполняющая  янтарными слезами щемящий сердце бокал.

 На Тоболе край соболий, а не купишь воротник.
Заболоченное поле, заколоченный рудник...
Но, гляди-ка, выживают, лиху воли не дают:
Бабы что-то вышивают, мужики на что-то пьют.

В его стихах и любовь к бродяге, и боль за стариков, собирающих бутылки там, где некогда  ночевал в лице Пастернака «серебряный» век. В них и нежность к любимой, и теплота домашнего очага,  но во всем слышится минор, иногда разбавляемый горькой иронией и юмором.

Кто ухватил и понял внутренний нерв поэта, у того складываются мелодии усиливающие его стихи. В марте 2013 года Игорь был признан лучшим поэтом 2012 года, а через две недели его не стало.

Биографическая справка:

Игорь Царев родился в 1955 году в небольшом поселке на Дальнем Востоке. Высшее образование получил в Ленинграде. После института работал инженером-конструктором. Затем ушел в журналистику, работал в «Московском комсомольце», «Труде», «Российской газете». Последние несколько лет работал выпускающим редактором «Российской газеты».

Игорь скончался от сердечного приступа прямо на рабочем месте у компьютера, при подготовке следующего номера газеты. 6 апреля Игоря Царева похоронили. Прощальный зал Боткинской больницы с трудом вместил огромное количество людей, пришедших проститься: коллег, друзей, родственников.

С 2002 года поэт регулярно публиковал свои произведения на портале Стихи.ру. Печатался в журналах, отмечен дипломами и наградами. 21 марта 2013 года Игорю Цареву решением Большого жюри была присуждена первая премия «Поэт года». К 2014 году будет издана книга его стихов – теперь уже посмертно.

Я сделала подборку некоторых его стихотворений, которые меня тронули больше других. Но каждый может познакомиться с его поэзией, зайдя на сайт Стихи.ру и на сайт 45-я параллель.

Бродяга и Бродский
Вида серого, мятого и неброского,
Проходя вагоны походкой шаткою,
Попрошайка шпарит на память Бродского,
Утирая губы дырявой шапкою.

В нем стихов, наверное, тонны, залежи,
Да, ему студентов учить бы в Принстоне!
Но мажором станешь не при вокзале же,
Не отчалишь в Принстон от этой пристани.

Бог послал за день только хвостик ливерной,
Да в глаза тоску вперемешку с немочью...
Свой карман ему на ладони вывернув,
Я нашел всего-то с червонец мелочью.

Он с утра, конечно же, принял лишнего,
И небрит, и профиля не медального...
Возлюби, попробуй, такого ближнего,
И пойми, пожалуй, такого дальнего!

Вот идет он, пьяненький, в лысом валенке,
Намешав ерша, словно ртути к олову,
Но, при всем при том, не такой и маленький,
Если целый мир уместился в голову.

Электричка мчится, качая креслица,
Контролеры лают, но не кусаются,
И вослед бродяге старухи крестятся:
Ты гляди, он пола-то не касается!..

На Ордынке
На Ордынке в неоновой дымке
Всепогодную вахту несут
Старики, собирая бутылки,
Как грибы в заповедном лесу.
Не чураются каждой находке
Поклониться с корзинкой в руках...
Там и «белые» есть из-под водки,
Там и «рыжики» от коньяка.

Не смыкает стеклянные веки
На углу запрещающий знак.
В этом доме в «серебряном веке»
У знакомых гостил Пастернак.
И свеча меж тарелок горела,
И гудела метель за окном.
И куда-то в иные пределы
Уносили стихи и вино.

Нынче к этой парадной не сани
Подъезжают, ведь время не то,
А подвыпивший мальчик в «Ниссане»
В кашемировом модном пальто.
И свеча, горячась под капотом,
Согревает иную судьбу.
И звезда, словно капелька пота,
У Москвы на чахоточном лбу...

Что за тайна во "времени оном"?
Сохранились и дом, и окно...
Почему же в разливах неона
На душе у Ордынки темно?
Ведь горело же что-то, горело!…
Одолела ли нас канитель?
Для чего-то же белые стрелы,
Как и прежде, рисует метель!

Тобол
На Тоболе край соболий, а не купишь воротник.
Заболоченное поле, заколоченный рудник...
Но, гляди-ка, выживают, лиху воли не дают:
Бабы что-то вышивают, мужики на что-то пьют.

Допотопная дрезина. Керосиновый дымок.
На пробое магазина зацелованный замок.
У крыльца в кирзовых чунях три угрюмых варнака -
Два пра-правнука Кучума и потомок Ермака.

Без копеечки в кармане ждут завмага чуть дыша:
Иногда ведь тетя Маня похмеляет без гроша!
Кто рискнет такую веру развенчать и низвести,
Тот не мерил эту меру и не пробовал нести.

Вымыл дождь со дна овражка всю историю к ногам:
Комиссарскую фуражку, да колчаковский наган...
А поодаль ржавой цацкой - арестантская баржа,
Что еще при власти царской не дошла до Иртыша...

Ну, и хватит о Тоболе и сибирском кураже.
Кто наелся здешней воли, не изменится уже.
Вот и снова стынут реки, осыпается листва
Даже в двадцать первом веке от Христова Рождества.

Выпьем, братцы, за Рубцова!
У матросов нет вопросов. Я, наверно, не матрос...
Почему мы смотрим косо на того, кто в небо врос?
Печка в плитке изразцовой затмевает дымом свет.
Выпьем, братцы, за Рубцова – настоящий был поэт!

Был бы бездарью – и ладно. Их, родимых, пруд пруди.
Угораздило ж с талантом жить, как с лампою в груди –
Жгла она зимой и летом, так, что Господи спаси! –
А без этого поэтов не случалось на Руси.

Сколько пользы в папиросе? Много ль счастья от ума?
Поматросил жизнь и бросил. Или бросила сама?
Пусть он жил не образцово – кто безгрешен, покажись!
Выпьем, братцы, за Рубцова неприкаянную жизнь.

Злое слово бьет навылет, давит пальцы сапогом.
Эй, бубновые, не вы ли улюлюкали вдогон?
До сих пор не зарубцован след тернового венца.
Выпьем, братцы, за Рубцова поминального винца...

Тяжесть в области затылка, да свеча за упокой.
Непочатая бутылка, как кутёнок под рукой.
Старый пёс изводит лаем. Хмарь и копоть на душе.
Я бы выпил с Николаем. Жаль, что нет его уже.

Море камни не считает
О не выживших не плачьте,
Не пристало плакать нам.
Ломкий крест сосновой мачты
Проплывает по волнам.
В небе чайки причитают –
Душ погибших маята…
Море слёзы не считает.
Морю солоно и так.

Городской моллюск
Разве в раковине море шумит?
Там вчерашняя посуда горой.
Ну, а то, что душу с телом штормит –
Ты с моё попробуй выпить, герой!
И не хвастайся холёной Москвой,
Ты влюблён в неё, а сам-то любим?
Её губы горше пены морской,
Холоднее океанских глубин.
Близоруким небесам не молюсь –
Кто я есть на этом дне городском?
Безымянный брюхоногий моллюск,
Но с жемчужиною под языком.

В твоём раю слова одни.
В твоём аду слова иные –
Они как письма ледяные
Непонимающей родни.
Но как бы ни был страх весом,
Какой бы сон ни повторялся,
Пока ты в них не потерялся,
Назло всему держи фасон.

Чтоб небо стало голубей,
Пиши стихи, играй на дудке,
Дари любимой незабудки,
Корми залётных голубей,
Строй планы сразу на сто лет,
Шути, своди с врагами счёты,
Держи фасон, пока ещё ты
Не на прозекторском столе.

Под капюшоном травести
У смерти ушки на макушке,
Но три прикормленных кукушки
Её помогут провести.
А если тяжким колесом
Твой век тебя и колесует,
Пускай другие комплектуют,
Ты всё равно держи фасон.

Путешествие по реке Мста
Колокольня тянет в небо
Позабытый Богом крест.
Молоком парным и хлебом
Пахнет на сто вёрст окрест.
Одноногие деревья
Спят, как цапли, на песке.
Мы плывём через деревню
На байдарках по реке.
Огороды и сараи
Поросли чужим быльём.
Возле берега стирают
Бабы грязное бельё.
Стала горькой папироса,
Налилось свинцом весло –
Нас течение без спроса
В жизнь чужую занесло.

Летнее утро
Золотые софиты включила заря.
Время мошкой застыло в куске янтаря.
Капля яблока с ветки сорвалась вдали
И повисла, как маленький спутник Земли.
Я волшебные чары разбить не могу,
Я беспечно лежу на июльском лугу,
И одна только мысль беспокоит меня:
Не спугнуть бы мгновенье грядущего дня…

Снежный романс
Ночью недужною, вьюжною, волчьею
Над безымянной рекой,
Смерть я не раз уже видел воочию,
Даже касался рукой.
Но не печалься об этом, красавица,
Стихнет метель за стеной!
Пусть её беды тебя не касаются,
Дом обходя стороной.
Я не такой уж больной и беспомощный,
Вырвусь из цепкого льда –
И объявлюсь на пороге до полночи…
Или уже никогда.

Тина Гай