(Начало 1, 2) Детские стихи Мандельштам писал по необходимости, а не по призванию, хотя детей он любил, в отличие от Хармса, значительно больше преуспевшего на поприще детской литературы, чем Осип Эмильевич. 1924 год, Мандельштамы переехали из Москвы в Петербург, работы не было, приходилось соглашаться на то, что предлагали.

В это время в Ленинградском издательстве С.Я.Маршак собрал коллектив блестящих поэтов и писателей, до того не подозревавших в себе склонностей к детским стихам, но Маршак, сам много писавший для детей, услышал в стихах и ритмах обэриутов игровые интонации.

Так в детском отделе издательства появились Хармс и Введенский, выдавленные из взрослой поэзии в детскую, пока еще относительно тихую гавань, в которой можно было на время укрыться от нарастающего абсурда.

Позднее здесь появился Осип Мандельштам, тоже привлеченный Маршаком, но акмеистам повезло меньше, чем обэриутам: о детских стихах поэта и сейчас знают немногие. Их у Мандельштама мало, всего четыре небольших книжечки, все написанные в 1924-25 годах и изданные в 1925-26:

"Примус", "Два трамвая", "Шары" и "Кухня".

Чтобы вылечить и вымыть
Старый примус золотой,
У него головку снимут
И нальют его водой.
Медник, доктор примусиный,
Примус вылечит больной:
Кормит свежим керосином,
Чистит тонкою иглой.

***

– Ты куда попала, муха?
– В молоко, в молоко.
– Хорошо тебе, старуха?
– Нелегко, нелегко…

В 1924 году Мандельштам делает переводы и пишет прозу «Шум времени», содержанием которой был очень недоволен и даже чуть позднее стыдился его. Вторая половина двадцатых годов была временем поэтической паузы: закончился ранний Мандельштам, поздний еще не сформировался. Поэту тридцать три, середина жизни, кризис среднего возраста.

Переводы выматывали, взрослые стихи не писались, проза не удовлетворяла, а детские стихи давали выход оптимизму и юмору. Знавшие поэта вспоминают о нем как о веселом забавнике, любившем эпиграммы, шутки и розыгрыши. Внутренний слух и внутренняя речь молчали, а внешняя - откликалась на новые звуки, новые предметы, новые реалии, приобретая притягательность для слуха и глаза.

Жена Мандельштама вспоминала, что для них конец 1924 года был временем домашнего обустройства и обзаведения хозяйством. Отсюда – интерес к бытовым мелочам и простым вещам: яйцу и яичнице, утюгу, примусу, телефону, молоку, электрической лампочке, дровам, ножам, шарам, трамваю и роялю…

- Очень люблю я белье,
С белой рубашкой дружу,
Как погляжу на нее -
Глажу, утюжу, скольжу.
      Если б вы знали, как мне
      Больно стоять на огне!

***

Это мальчик-рисовальщик,
Покраснел он до ушей,
Потому что не умеет
Он чинить карандашей.
Искрошились.
Еле-еле
заострились.
Похудели.
И взмолилися они:
- Отпусти нас, не чини!

Простые предметы, тепло, уют, кухня – весь этот домашний мир маленьких вещей и маленьких радостей приобретает у Мандельштама голос, характер и темперамент. Так поэт выражает любовь и благодарность жизни, в которой любая мелочь может стать источником радости и счастья, прелести и точкой притяжения.

Но заговорив на языке жизни, все предметы у Мандельштама тут же обретают реальные человеческие чувства: любви, зависти, обиды, боли и даже смерти. Утюгу, влюбленному в белье, больно стоять на огне, но он готов терпеть эту боль во имя любви; примус болен головкой и чтобы ее вылечить, головку снимают вовсе; телефон плачет, злится и обижается, что на его плач никто не отзывается; мухе, попавшей в молоко, ох, как нелегко.

Плачет телефон в квартире -
Две минуты, три, четыре.
Замолчал и очень зол:
Ах, никто не подошел.
- Значит, я совсем не нужен,
Я обижен, я простужен:
Телефоны-старики -
Те поймут мои звонки!

И синица бушует оттого, что не может напиться воды из моря, и поленья вот-вот взойдут на костер, жертвуя собой, чтобы в кухне стало жарко, а плита раскалилась до красна.

Бушевала синица:
В море негде напиться -
И большая волна,
И вода солона;
А вода не простая,
А всегда голубая...
Как-нибудь обойдусь -
Лучше дома напьюсь!

***

Принесли дрова на кухню,
Как вязанка на пол бухнет,
Как рассыплется она -
И береза и сосна,-
Чтобы жарко было в кухне,
Чтоб плита была красна.

Все в этом мире вещей как у людей, все по-взрослому, все -  по-настоящему: и страх, и жертвенность, и молитва, чтобы не мучили и отпустили на свободу.  Что это? Сознательно или бессознательно прорывающаяся душевная боль, только прикрытая пенкой кипяченого молока? В этом мире вовсе не так уютно и весело, как в мире Хармса, тоже взошедшего на костер инквизиции.

Но в его детской поэзии все-таки больше игры и веселья, чем у Мандельштама. Трагическое ощущение жизни не оставляло поэта даже в детских стихах. Позднее советская детская литература, которую тоже затолкали в идеологические рамки и установки, окончательно утратила детскую бесшабашность и абсурдизм Хармса, за что подверглась едкой саркастической критике Мандельштама:

«Детская литература вещь трудная. С одной стороны, нельзя допускать очеловеченья зверей и предметов, с другой — надо же ребёнку поиграть, а он — бестия — только начнёт играть, сразу ляпнет и что-нибудь очеловечит. За детской литературой нужен глаз да глаз. Здесь нужна научная постановка дела и хорошо подготовленные, опытные пожилые женщины», - писал поэт в 1928-29 году.

В цитируемой статье «Детская литература» Мандельштам высмеивает гонения на детскую литературу, идейным вдохновителем которой была Н.К.Крупская. В «Мойдодыре» она увидела выпад против трубочистов, в «Крокодиле» – гимн мятежу Корнилова, а в «Мухе-Цокотухе» - кулацкие настроения.

И это несмотря на то, что именно в первой половине двадцатых годов были созданы лучшие образцы детской литературы нового времени. Детские стихи Мандельштама стоят в том же ряду. Поэт любил возиться с детьми, хотя страшно боялся дотрагиваться до кошек, собак, рыб и прочей живности.

В нашем кооперативе
Яблоки всего красивей:
Что ни яблоко - налив,
Очень вкусный чернослив,
Кадки с белою сметаной,
Мед прозрачный и густой,
И привозят утром рано
С молоком бидон большой.

Полотер руками машет,
Будто он вприсядку пляшет.
Говорит, что он пришел
Натереть мастикой пол.
Будет шаркать, будет прыгать,
Лить мастику, мебель двигать.
И всегда плясать должны
Полотеры-шаркуны.

Но пафос одушевления мира вещей и их бытования быстро закончился и уже к концу 1925 года он выльется в совершенно противоположные стихи Мандельштама:

Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь — за твою рабу...
В Петербурге жить — словно спать в гробу.

Тина Гай

Иллюстрации к детским стихам Мандельштама Веры Павловой 

Related posts

• Весёлые истории
• Арт-студия «Дети Марии» и не только…
• Собачья история
• Саша Черный: Эмиграция
• Константин Победоносцев. Рождество Христово
• Учеба
• Детская страничка
• Мы - друзья
• Чего Лия добивается слезами, Рахиль добивается радостью
• Ожерелье. Притча