Она стояла на клиросе и не могла сдержать слез. В душе были буря, смущение, негодование, непонимание, обида, возмущение, шок. За что, почему, что она ей сделала. Почему не предупредила, не объяснила, почему не помогает.

Ведь она сама пригласила стоять всех желающих на клиросе: для практики, опыта, понимания хода службы. Хотя оговорилась: кто не очистится, не исповедуется, на клиросе не устоит.

Но ведь она уже месяц как крестилась, уже начала ходить в школу псаломщиков (два занятия прошло), уже прочитала на раз Библию, уже один раз исповедалась и причастилась. Значит, готова. И такое разочарование!

Так значит, я – грязная и грешная! Нет, не так, не может быть, это она все специально делает! Чтобы прогнать с клироса, чтобы показать мое недостоинство, чтобы унизить. Певчая,  видя слезы, полную дезориентацию, потрясение и непонимание, что происходит, старалась объяснить: подсказывала, где надо слушать возгласы священника, где читать по «Часослову», где – по «Минее», где - по «Псалтыри», где по «Октоиху». Но разве это можно объяснить словами!

Столько всего обрушилось, столько непонятных слов, непонятных книг с черными и красными словами, непонятной последовательностью... Столкнулись горделивая самонадеянность высокой книжной образованности и фактическая бесполезность всех прежних знаний и навыков.

Здесь все оказалось иным. Она этого не понимала. Не понимала, что требуемое приходит путем долгого воцерковления и  тяжелой борьбы с собой, с  той самой книжной образованностью, на которую так надеялась и которая стала основным препятствием на пути  понимания жизни по вере.

Это был первородный грех интеллигенции. Понимание пришло потом. А сейчас она думала только о том, что ее бросили как котенка, и как будто специально задались целью, если не изгнать с клироса, то показать, что здесь все совсем не так, как там, в ее привычном мире.

Уставщица своими действиями давала ей понять, насколько глубоко сидят в ней тщеславие, гордыня, самолюбие, самонадеянность, насколько она безблагодатна, духовно неопытна и беспомощна с опытом мирской жизни, ученостью и высокомерием. Все проявилось в первый час службы.

Она не понимала ничего: не только книг и чтений на церковно-славянском, но и порядка службы, переходов от одной книги к другой, от одного чтения к другому, с одного клироса на другой, от одного песнопения к другому. Даже физически не могла уследить за действиями и чтениями, не говоря уже о том, чтобы повторить все, что делала эта многоопытная уставщица.

На клиросе она чувствовала себя так же, как перед партийными боссами на партсобрании, которых всегда панически боялась: не знаешь их языка, боишься сказать что-то лишнее или сделать что-то не так.

СТРАХ. Он снова вошел в нее. Он пронизывал ее тело и душу, страх наказания, изгнания, страх перед прихожанами, которые, кажется, только и делают, что смотрят на нее и видят ее беспомощность, страх оказаться не тем, за кого себя выдаешь, страх оказаться обманщицей.

Она еще не знала, что то, что с ней произошло на клиросе, и было самым главным и очень важным в ее духовной жизни, потому что произошла встреча с неведомым и огромным, непостижимым другим миром, который всегда вызывает страх и трепет. К этой встрече опытно, а не умозрительно, она оказалась не готовой. После службы она рыдала.

Знак предостережения ей был в самом начале службы. Отец Виктор, перед обычным благословением перед началом службы, увидев многочисленные цепи-украшения на ее груди, спросил: «Что это такое?». Она ответила, смеясь: «Цепи агапы».  Боже мой! Только спустя много лет, она поняла всю дерзость, наглость и греховность ответа.

А тогда, после службы, ушла из храма, решив, что больше никогда туда не придет, что церковь – та же партийная машина, что в ней нет Бога. Потому что нельзя так бояться Бога. Ему нужно верить, Его можно любить,  бояться - нельзя! Те первые ощущения, как оказалось потом, не были безосновательными.

Потом таких уроков было много: в монастырях и разных храмах, когда не допускали до причастия, когда грубо и резко обрывали ее «хотелки», когда читали вслух ее исповеди в храме, когда явно или тайно использовали исповедание ее грехов в проповедях, беспощадно посекая ее гордыню, тщеславие и самолюбие.

Но этот первый и самый значительный урок духовной жизни она запомнила навсегда. И чем дальше и больше она обретала опыт духовной жизни, чем больше открывалось и отогревалось во Христе ее сердце, чем дальше отходила от книжной премудрости, научности и интеллигентщины,  чем чаще практиковала домашнее богослужение со всеми необходимыми книгами, чем больше понимала молитвы, тем больше ценила тот урок, который ей преподнесла много  лет назад та уставщица на клиросе.

Урок, который она усваивала в течение многих лет, настолько он был глубок и благодатен. «Чтобы иметь познания, надо коснуться предмета познания. Признаком того, что прикосновение достигнуто, служит потрясение души, страх.

Этот страх возникает от прикосновения к чему-то новому, против нашей повседневной жизни. Впечатление такое, что в среду нашей обыденности включается нечто неотмирное, ни с чем не сравнимое, ни на что не похожее, иное».

Это уже Павел Флоренский, расстрелянный на Соловках. И это те слова и про то, что с ней тогда происходило. Восемь лет спустя, она пришла работать в тот же храм. Она уже никогда не мечтала снова встать на клирос и повторить тот опыт. Прививка была усвоена: с гноем, с болью, с рубцами от раненного самолюбия.

Но тот страх вошел в ее душу навсегда. Уставщица ее не узнала, но при расставании очень жалела, что она уходит. Видимо, что-то такое все-таки за эти годы произошло с ней. Это было равносильно признанию и компенсации за ту боль.

Встретила она там и отца Виктора, который однажды пришел в храм рано утром, когда еще никого не было, хотя он давно уже получил свой приход. «Как я люблю бывать в храме, когда в нем еще никого нет, когда спокойно можно побыть с Ним, когда никто не подходит за благословением.

А Никола кому-то очень сильно помогает», - сказал он, глядя на большую икону Николая угодника, ту, что справа, сплошь увешанную кольцами, крестиками, серьгами и цепочками. И вот однажды при ней молодая, такая же неопытная, как она тогда, девушка, поступившая в церковную лавку того храма, не справившаяся с работой по той же причине, стала рассуждать, что хотела бы встать на клирос.

Она ужаснулась. Потому что увидела в ней себя тогдашнюю. Ей стало страшно за эту неопытную неофитку, за легкость, с которой она говорила о клиросе. Все повторяется, и каждый проходит свои духовные уроки сам, никто ничего никому объяснить и ничему научить не может, потому что только сам, своим личным опытом и муками можешь достичь понимания.

Тина Гай