Tag Archives: Любимые писатели и поэты
Андрей Платонов: Трудное счастье моё
Передо мной довольно толстый, почти семисотстраничный, том писем Андрея Платонова, центральное место в котором занимают письма к женщине его судьбы, которую называл «Трудное счастье моё». В письмах разворачивается трагедия любви писателя длиною в тридцать лет.
Евгений Замятин. Вечный еретик
Февраль не очень богат на литературные имена, но есть несколько имён, например, Евгений Замятин и Борис Пастернак, которые неизменно привлекают внимание и интерес читателей. Эти два имени стоят рядом не только потому, что оба родились в феврале, но и потому, что в судьбе каждого из них есть роман, сделавший их знаменитыми на весь мир, и одновременно - предателями-иудами – в своей стране.
Елена Благинина. Голоса Серебряного века
Елена Благинина, в отличие от своего мужа, большого русского поэта Георгия Оболдуева, знакома всем как детская писательница, и совершенно неизвестна как незаурядный трагический поэт. Для меня эта ипостась любимой поэтессы, стихи которой знала назубок, потому что десятки раз были читаны детям, открылась только после знакомства с поэзий ее мужа.
«Пепельная среда» Томаса Элиота
Томас Элиот написал много стихотворений и поэм, посвященных христианским праздникам: «Паломничество волхвов», «Песнь для Симеона», «Похвала Рождественской ёлке», «Пепельная среда» и другие. Последняя из перечисленных в этом ряду поэма написана Томасом Элиотом через три года после принятия в 1927 году англиканства и является самой личной и по праву считается одной из вершин его поэтического творчества.
Георгий Шенгели. Рыцарь поэзии
Георгий Аркадьевич Шенгели сегодня, спустя шестьдесят лет после смерти (1956), признан классиком русской поэзии, но прежде чем это произошло, был тяжелый и долгий путь человека, которого замалчивали, травили, не печатали. Да и сегодня имя последнего поэта Серебряного века мало кто знает, а две трети написанного им еще ждет печатного станка.
Семнадцатый год. «Народ на войне». Фрагменты.
Семнадцатый год XX века для России оказался катастрофическим. До сих пор идут споры, что это было. Мое отношение к революции менялось: сначала, под влиянием воспитания в советское время, всё было однозначно. Потом, когда появилось с начала девяностых много новых, до того закрытых, источников, взгляд сместился в пользу противоположной стороны.
С.Федорченко: мистификаторы и литераторы
(Начало здесь) В 1927-м году Софья Захаровна Федорченко выпускает вторую часть книги «Народ на войне»: «Революция», описывая события с февраля по октябрь 1917 глазами простого крестьянина. Она – уже признанный всеми писатель, ее книгу, сдобренную фольклором и этнографическими деталями, цитируют нарасхват без ссылок на автора.
Софья Федорченко: цена мистификации
Сегодня малознакомое имя Софьи Захаровны Федорченко (1880 г.р.) в начале прошлого века, со времени выхода в 1917 году ее небольшой книги «Народ на войне», ставшей первой частью трилогии, более десяти лет было у всех на устах. Кто только не восхищался и не говорил о ее книге, написанной под впечатлением от пережитого во время первой мировой войны.
Пагубная страсть?
Даже великих посещает эта пагубная страсть, знакомая всем невеликим. Чтобы убедиться в этом, обратимся к мыслям Антона Павловича Чехова и Льва Николаевича Толстого, рассуждающих о том, что они в себе не любят и от чего хотели бы избавиться… Если бы могли.
Евгений Баратынский. Окончание
(Начало здесь) Девять лет, с 1816 по 1825, Евгений Баратынский боролся с судьбой, не единожды раскаиваясь в том, что решил стать солдатом. Всё его нутро противилось этому. Иногда ему казалось, что сил выносить эту пытку, нет. Но другого пути смыть позорное пятно, у него не было: надо было дослужиться до офицерского чина. Однажды от прошения уйти в отставку его уберегла мать, мудро настоявшая на том, что выпавшее ему испытание следует пройти до конца. Иначе это будет очередным малодушным поступком. За девять лет испытаний Евгений Баратынский сделается знаменитым и глубоким поэтом, а несчастье укрепило его в мысли, что всё имеет две стороны: и что несчастье может быть плодотворным. Кроме того, он понял, что художник должен изображать не только «святость», но и порочность человека.