Юрий Анненков. Виктор Шкловский

Виктор Шкловский родился за семь лет до начала двадцатого века, а умер в канун года перестройки – 5 декабря 1984 года. За свою длинную жизнь он видел много и был участником многих исторических событий.

Активно участвовал в февральской революции, потом – на стороне эсеров – готовил антибольшевистский переворот, затем бежал за границу, жил в Берлине, а вскоре стал проситься обратно в Россию.

Странный был человек. С одной стороны, написал книгу, воспевающую стройку Беломорканала, с другой, с его легкой руки вошла в обиход известная фраза о гамбургском счете.

Виктор Борисович написал рассказ о том, как один раз в году все цирковые борцы собираются в Гамбурге в помещении с зашторенными окнами и борются по-настоящему. И побеждают - тоже по-настоящему, а не по указке антрепренёра.

Он считал, что и в литературе тоже неплохо  бы ввести гамбургский счет, чтобы было понятно, кто чего стоит не по партийной указке, а по-настоящему. Абсолютным чемпионом Виктор Шкловский считал Велимира Хлебникова.  Серафимович и Вересаев до Гамбурга даже не доезжают, Горький - часто не в форме, а Булгаков - только стоит у ковра.

Его вклад в литературоведение - неоспорим, он написал много замечательных сценариев к фильмам, таким как "Капитанская дочка" и "Чук и Гек", "Казаки" и "Овод". У него много воспоминаний о двадцатых-тридцатых годах и литературной жизни того времени: о Маяковском, Эйзенштейне, Горьком, Белом, Бабеле, Зощенко, Олеше, Катаеве, Пильняке и других. То время было уникальным, литературная и художественная жизнь бурлила...

"… Призвание поэта начинается с тоски.
Вы знаете об этой духовной жажде, об уходе из жизни.
О новом зрении и слухе.

Великий поэт рождается из противоречий своего времени. Он предварен неравенством вещей, сдвигом их, течением их изменения. Еще не знают другие о послезавтрашнем дне. Поэт его определяет, пишет и получает непризнание".

Так Шкловский писал о поэте в статье, посвященной Маяковскому. О самом Викторе Борисовиче (ВБ) Шкловском ходило много баек,  на литературном небосводе он был звездой очень заметной.

Рина Зеленая – о Шкловском (сравнительно молодом): «Вот человек, который не может быть несчастным». «Очень верное впечатление, - соглашается Лидия Гинзбург. В самом деле, его нельзя представить несчастным, смущенным, испуганным...Почему так – раскрывает сам ВБ: «Моя специальность – не понимать». Но со временем – в тридцатые, сороковые, пятидесятые – дошло и до него..."

***

ВБ был на примете у ГПУ. Когда надоело скрываться, прорвался к Троцкому, требуя защитительную бумажку, чтобы передохнуть...Троцкий будто бы выдал такой текст: «Податель сего арестован лично мною и никаким арестам более не подлежит»

***

ВБ усомнился, что молодой Каверин способен на роман. И Каверин, в запале, в отместку, сочинил книгу о Шкловском – «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове». Ставши героем литературного произведения, ВБ одобрил роман в целом, не принимая по мелочи: «Каверин предполагает, будто бы я, возвращаясь с кинофабрики, испытываю усталость. Вроде как лев, что, забравшись в логово, стаскивает шкуру и отдувается: уф!.. Или как старые евреи – они уверены: у себя дома все люди разговаривают исключительно по-еврейски... только в гостях притворяются».

***

Старый и больной Паустовский заключил договор на экранизацию раннего своего романа. Получил аванс, а к сроку никак не поспеет...Пришел к Шкловскому. Так, мол, и так. Возвращаю денежки..."Ни за что! – заорал ВБ. – Отдать им?" – И в два счета сварганил сценарий. Фильм, конечно, не поставили. Но аванс остался за Паустовским.

Виктор Борисович Шкловский  был большой  балагур, острослов и шутник, за которым друзья любили записывать  фразы и коротенькие рассказы. Поэт Владимир Лифшиц был его соседом и часто с ним разговаривал. В результате появилась замечательная подборка маленьких фраз и рассказов «Устный Шкловский». В ней собраны  высказывания писателя времен семидесятых годов. Привожу только некоторые.

Старики — это те, кто старше меня на два года.

Рассказывать задуманных вещей не надо. Это все равно что лишать их невинности. Потом будет трудно писать.

Вы, конечно, знаете, что Николай II имел воинское звание — полковник. Когда военные приближенные захотели сделать его генералом, он сказал: "Господа, не беспокойтесь о моей карьере..."

Когда-то я по заказу написал статью для «Правды». Критик Лежнев (ныне покойный), который ведал отделом литературы и искусства, статью очень похвалил и при мне начал править. Долго правил. Перечел и сказал: «Так. Теперь получилось говно. Но это еще не то говно, которое нам нужно». И продолжал править.

Во время последней войны одно партизанское соединение остановилось в селе, где была неразрушенная церковь. Командир пришел к священнику и сказал: «Батюшка, у нас много раненых, позвольте расположить госпиталь в церкви, это наиболее подходящее помещение». «Что ж, — сказал священник. — Дело Божье. Не возражаю. Только одна просьба: не занимайте алтарь». — «Но как раз в алтаре мы думали устроить операционную, там больше всего света...» — «Ну что ж, — вздохнул священник, — будь по-вашему. Но только одна просьба: пусть в алтарь не заходят женщины». — «И это не получится. Из четырех хирургов у нас три женщины». — «Ладно, — сказал священник, — делайте, как находите нужным, а с Богом я как-нибудь сам договорюсь...»

В 1918 году в Самаре мне нужно было по некоторым обстоятельствам на время куда-нибудь скрыться. (Почему, Виктор Борисович? — Эсеровские дела...) Был один знакомый доктор. Он устроил меня в сумасшедший дом. При этом предупредил: только никого не изображайте, ведите себя как всегда. Этого достаточно...

Пировали в Ясной Поляне году, примерно, в 1936-м. Писатели. Был там, помню, Бабель. Еще был Лебедев-Кумач, «солнце русской поэзии». Остальных не помню. Ко мне несколько раз подходил глубокий старик, прислуживавший за столом, в прошлом — графский лакей. Предлагал налить бокал. Я отказывался, а он все время подходил. Наконец я сказал: оставьте меня, что вы ко мне привязались?.. Он ответил: «Его сиятельство велели...» После объяснил: «Его сиятельство велели всегда доливать бокалы по шуму. Там, где тише, там и доливать. Чтобы гости шумели ровно...»

В Ленинграде долгое время работала в Библиотеке им. Салтыкова-Щедрина сотрудница, старушка по фамилии Люксембург.  Полагали, что она еврейка. Однажды в отделе кадров поинтересовались — есть ли у нее родственники за границей. Оказалось, что есть. Кто? Она сказала: английская королева, королева Голландии... Дело в том, что я герцогиня Люксембургская... Поинтересовались, как она попала в библиотеку. Выяснилось, что имеется записка Ленина, рекомендовавшего ее на эту работу...

Очень немногим известно, что во время голода именно Л. Н. Толстому пришла мысль подбавлять в тесто (муки не хватало) патоку. Это давало возможность накормить большее число голодающих. Получился хлеб, который сейчас называется бородинским...

Мимо нашей дачи в Переделкино рысью пробежал Евтушенко, торопясь за границу...

Разглядывал у букиниста интересную книгу. Положил. Ушел. Через несколько дней опять увидел у него эту книгу. Удивился: цена увеличилась вдвое. Почему? — поинтересовался я. — Потому что я видел, с каким интересом вы ее разглядывали...

Я впервые напечатался в 1908 году. Устаешь от одной этой даты.

Это было, вероятно, в 1918 году. Как-то ночью мы бродили с Блоком по петроградским улицам и увлеченно разговаривали. «А вы все понимаете», — сказал мне, прощаясь, Блок. Странная вещь память. Она работает выборочно и не всегда удачно. Я запомнил эти слова Блока и унес их как хорошую отметку, полученную — совершенно не помню за что.

Говорят — молодость прошла. А у меня такое чувство, что прошла уже и старость.

И в конце – отрывок   из книги Виктора Шкловского "Zоо или Письма не о любви" (1922 г.).

…у русской литературы плохая традиция. Русская литература посвящена описанию любовных неудач. Во французском романе герой - он же обладатель. Наша литература, с точки зрения мужчины, - сплошная жалобная книга. У французов героем был бы не Болконский, а Анатоль Курагин. Красавец и хам.

Когда случают лошадей - это очень неприлично, но без этого лошадей бы не было, - то часто кобыла нервничает, он переживает защитный рефлекс (вероятно, путаю) и не дается. Она даже может лягнуть жеребца. Заводской жеребец (Анатоль Курагин) не предназначен для любовных неудач. Его путь усеян розами, и только переутомление способно прекратить его романы.

Тогда берут малорослого жеребца - душа у него может быть самая красивая - и подпускают к кобыле. Они флиртуют друг с другом, но как только начинают сговариваться (не в прямом значении этого слова), бедного жеребца тащат за шиворот прочь, а к самке подпускают производителя. Первого жеребца зовут пробником.

Ремесло пробника тяжелое, и говорят, что иногда оно кончается сумасшествием и самоубийством. Оно - судьба русской интеллигенции. Герой русского романа - пробник.

Тина Гай