(Начало 1, 2) Новую  жизнь семнадцатилетний юноша Игорь-Северянин, тогда еще Игорь Лотарёв, начинал вполне романтично: однажды, зимой 1905 года, на станции Гатчина, где будущий поэт  жил с матерью, произошла встреча, во многом определившая его будущее. Он познакомился с прехорошенькой девушкой с золотистыми волосами - Женей, Женечкой  Гуцан.

Обоим - по семнадцать, она – дочь дворника, приезжает в Гатчину поддержать тяжело больного и спившегося отца, зарабатывает на жизнь шитьем, снимая в Петербурге небольшой угол. Он – начинающий поэт, обивающий пороги редакций в надежде, что кто-нибудь обратит внимание на его стихи.

Ни работы, ни денег, ни образования, одни мечты и стихи, которыми он засыпает свою Злату. Знакомство переросло в настоящую любовь, ради которой он продаст самое дорогое, что у него было, - свою библиотеку. На вырученные деньги он снимает квартиру, где три недели влюбленные блаженствуют, купаясь в своем счастье.

Историю их  любви и разрыва Игорь-Северянин  опишет значительно позже в стихотворении «Письмо Златы», в 1921 году. Тогда же, в 1905, все оказалось трагичнее, чем думалось вначале:  деньги кончились, а вместе с ними – и их недолгое счастье. О свадьбе не могло быть и речи, против нее выступила мать Игоря. Он не сопротивлялся.

Ситуация осложнилась тем, что Женя забеременела и ради ребенка принимает решение выйти замуж за того, кто давно предлагал ей руку и сердце и готов был воспитывать чужого ребенка. Она ушла, не сказав о ребенке ни слова. Ее уход для Игоря был неожиданным и очень болезненным. Он  пишет ей письма и  раскаивается, что упустил свое счастье.

Тебе, Евгения, мне счастье давшая,
Несу горячее свое раскаянье…
Прими, любившая, прими, страдавшая,
Пойми тоску мою, пойми отчаянье.
Вся жизнь изломана, вся жизнь истерзана.
В ошибке юности — проклятье вечное…
(Спустя пять лет, 1910)

Эта любовь стала тем фундаментом, на котором Игорь Лотарёв, а через несколько лет шумный и скандальный Игорь-Северянин, возвел невидимый храм в честь Женщины, а память о своей первой любви пронесет через всю жизнь, посвятив ей не один десяток стихотворений.

…Я к ней спешу, и золотою Златой
Вдруг делается юная весна,
Идущая в сиреневой накидке,
В широкой шляпе бледно-голубой...
(Падучая стремнина, отрывок)

Или:

Лазоревые цветики, порхающие ласточки,
Сияющее солнышко, и небо, как эмаль.
О, дни мои прекрасные! О, дни мои счастливые!
Как вас вернуть мне хочется! Как искренно вас жаль!
Далекое! минувшее! высокое! волшебное!
Красавица, будившая любовь в душе моей.
(Ушедшая весна, отрывок)

Позднее в честь своей Златы он назовет один из поэтических сборников «Златолира». Но своей Прекрасной Дамой он назовет другую женщину - поэтессу Мирру Лохвицкую, младшая сестра которой, Надежда Лохвицкая, прославилась как  юмористическая писательница под псевдонимом Тэффи.

Поэзия Мирры Лохвицкой, русской Сафо, -  очень мелодичная, изящная, мистическая, трогательно-щемящая, нежная и в то же время наполненная болью. Она оказала огромное  влияние на Игоря-Северянина. В ней было все, что его трогало и волновало как поэта, на что отзывалась его душа.

Люблю я блёклые цветы
Фиалок поздних и сирени,
Полунамёки, полутени
Повитой дымкой красоты.
Душа тревожная больна
И тихим сумраком объята,
Спокойной прелестью заката,
Грядущим сном упоена.
(М.Лохвицкая, Перед закатом, отрывок)

Или вот это:

Люблю я солнца красоту
И музы эллинской создания,
Но поклоняюсь я Кресту,
Кресту – как символу страдания.
(Крест)

Игорь-Северянин никогда не встречался с поэтессой, не был с ней знаком. Она умерла в августе 1905, когда его поэтическая карьера еще только начиналась. Эта мистическая связь с умершей женщиной продолжалась  практически всю жизнь, рождая разные слухи, домыслы и насмешки.

И действительно, в Серебряном веке - это единственный случай такого яркого рыцарского поклонения Прекрасной Даме практически на протяжении всей жизни. Он ставил ее выше Байрона, Данте, Пушкина, Цветаевой и Ахматовой, советовался с ней и дважды в  год (в  свой день рождения и в ее)  приходил   на могилу, принося ей  цветы.

Я чувствую, как музыкою дальней
В мой лиственный повеяло уют.
Что это там? — фиалки ли цветут?
Поколебался стих ли музыкальный?
Цвет опадает яблони венчальной.
В гробу стеклянном спящую несут.
Как мало было пробыто минут
Здесь, на земле прекрасной и печальной!
(Игорь-Северянин, Мирра Лохвицкая, 1926, отрывок)

Так он нашел для своей поэзии точку опоры и создал свою вымышленную страну, свой волшебно-сиреневый рай, в котором царствуют грёзы, мечты, видения, звёзды, Королева-Прекрасная Дама, но и боль, и трагедия. Назовет он эту страну Миррэлией, посвятив ей одноименный сборник.

Здесь надо сказать, что от сильного душевного напряжения и личных переживаний к концу жизни Мирра Лохвицкая начала страдать психическим заболеванием. И так случилось, что и другой поэт, Константин Фофанов, сыгравший в становлении Игоря-Северянина как поэта главную роль, которого поэт называл своим королем, тоже был психически болен, страдал алкоголизмом и несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством.

Поэзия Фофанова оказала сильное влияние на многих поэтов Серебряного века, воспринявших его главную тему – двоемирие Бытия, трагической несовместимости реальной жизни и мечты, повседневности и поэзии. Эта тема  сквозной линией проходит и у Игоря-Северянина:

И в зле добро, и в добром злоба,
Но нет ни добрых, нет ни злых,
И правы все, и правы оба, —
И правоту поет мой стих.
И нет ни шведа, ни японца.
Есть всюду только человек,
Который под недужьем солнца
Живет свой жалкий полувек.
(Промельк, 21 декабря 1917)

Познакомился Игорь-Северянин с Фофановым двадцатого  ноября тысяча девятьсот седьмого года, считал этот день днем рождения себя как поэта и отмечал его каждый год. Фофанов многое подсказал начинающему поэту, раскрыв ему поэтические тайны.

Поэзия самого Фофанова  наследует традицию Надсона, который словно передал Фофанову своего рода поэтическую эстафету. Его поэзия тоже таинственна и неуловимо-туманна, в ней часто только угадывается то, что словами трудно передать.

Поэт был склонен к медитативно-бессознательной поэтике, очень музыкальной и чарующе-мелодичной. Короткий период между Надсоном и символистами, с середины восьмидесятых до середины девяностых годов девятнадцатого века, Игорь Северянин назвал эпохой Фофанова, который пронесся на поэтическом небосклоне как яркая звездочка, заложив основы модернизма XX века в русской поэзии. Аполлон Майков вообще называл Фофанова единственным, кто приближался по своему таланту к Пушкину.

Потуши свечу, занавесь окно.
По постелям все разбрелись давно.
Только мы не спим, самовар погас,
За стеной часы бьют четвёртый раз!

До полуночи мы украдкою
Увлекалися речью сладкою:
Мы замыслили много чистых дел...
До утра б сидеть, да всему предел!..

Ты задумался, я сижу - молчу...
Занавесь окно, потуши свечу!..
(К.Фофанов, сентябрь 1881)

Перед смертью Фофанов (1911) написал Игорю-Северянину

О Игорь, мой единственный, Шатенный трубадур!
Люблю я твой таинственный Лирический ажур.

Первый период поэтического творчества Игоря-Северянина ведет отсчет с  литературного дебюта в 1905 и заканчивается вынужденной эмиграцией весной 1918 года, т.е. тринадцать лет, которые в дальнейшем  назовут годами бури и натиска.

Самый известный и самый удачный поэтический сборник первого периода - «Громокипящий кубок» - не был первым. До этого, по словам поэта, у него вышло 35 маленьких брошюр, правда, изданных на собственный счет и объемом каждый по две и чуть более страниц. «Громокипящий кубок» стал триумфом поэта: если обычно поэтические сборники издавались тиражами в одну-две тысячи, то северянинский сборник выдержал десять изданий общим тиражом 31 348 экземпляров.

Художники! бойтесь «мещанок»:
Они обездарят ваш дар
Своею врожденною сонью,
Своим организмом шарманок;
Они запесочат пожар
В душе, где закон — Беззаконье.
Страшитесь и дев апатичных,
С улыбкой безлучно-стальной,
С лицом, постоянным как мрамор:
Их лики, из псевдо-античных,
Душе вашей бально-больной
Грозят безпросыпным кошмаром.
Они не прощают ошибок,
Они презирают порыв,
Считают его неприличьем,
«Явленьем дурного пошиба»:
А гений — в глазах их — нарыв,
Наполненный гнойным величьем!..
(Предостерегающая поэза, 1912).

По стихам, созданным в этот период, поэт знаком большинству читателей в  России. Эмигрантский период, который был не менее плодотворным и продолжавшимся почти в два раза больше первого (двадцать три года) почти или совсем не знаком. После революции его имя оказалось в списке запрещенных и нежелательных.

О первом периоде сохранилось  много воспоминаний, начиная с того, как поэт появился на литературном небосклоне с легкой руки Л.Н.Толстого, как стал основателем эго-футуризма и академии эго-поэзии, о его соперничестве с Владимиром Маяковским, который очень болезненно воспринял то, что корона Короля поэтов была отдана не ему, а Игорю-Северянину, написавшему по этому случаю:

Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.
Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.
Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим — любовь и песнопенья! —
Недосягаемым стихам.
Я так велик и так уверен
В себе, настолько убежден,
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.
В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов —
Да будет подданным светло!
(Рескрипт короля, 1918)

Озорство, ирония, двусмысленность его стихов, музыкальность и особая, завораживающая публику  - несколько нараспев - манера чтения – все это принесло ему славу, сделав кумиром у того обывателя, буржуа- мещанина во дворянстве, которого он высмеивал с их богатством напоказ, лондо, авто, аэропланами, кабриолетами и синема.

Но серьезные поэты и критика видели в его эпатажных стихах не только это, а еще и глубоко философский подтекст, фофановскую боль и двоемирие, где невозможно провести границу между добром и злом, правдой и неправдой, где каждый прав. Именно это делает Игоря Северянина актуальным и великим русским поэтом:

Не странны ли поэзовечера,
Бессмертного искусства карнавалы,
В стране, где «завтра» хуже, чем «вчера»,
Которой, может быть, не быть пора,
В стране, где за обвалами — обвалы?
Но не странней ли этих вечеров
Идущие на них? Да кто вы? — дурни,
В разгар чумы кричащие: «Пиров!»,
Или и впрямь фанатики даров
Поэзии, богини всех лазурней!..
Поэт — всегда поэт. Но вы-то! Вы!
Случайные иль чающие? Кто вы?
Я только что вернулся из Москвы,
Где мне рукоплескали люди-львы,
Кто за искусство жизнь отдать готовы!
Какой шампанский, искристый экстаз!
О, сколько в лицах вдохновенной дрожи!
Вы, тысячи воспламененных глаз, —
Благоговейных, скорбных, — верю в вас:
Глаза крылатой русской молодежи!
Я верю в вас, а значит— и в страну.
Да, верю я, наперекор стихии,
Что вал растет, вздымающий волну,
Которая всё-всё сольет в одну,
А потому — я верю в жизнь России!..
(Поэза последней надежды, ноябрь 1917)

Тина Гай