Тройной портрет

Павел Зальцман другой своей ипостасью – литературной - находился не просто во внутренней эмиграции, а в глубоком подполье, из которого его романы, повести, стихи и дневники начали появляться на свет только  спустя четверть века после смерти.

Такое подпольное существование Павла Зальцмана – поэта, писателя и драматурга - было оправданно, т.к.  любой намек на то, что он, не имеющий отношения к пишущей братии,  что-то записывает в своих ученических тетрадках, сразу стало бы подозрительным.

Свои знаменитые «Щенки» он начал писать в тридцатом втором, когда ему едва исполнилось двадцать, а в стране наступили мрачные сталинские времена. Но читая его стихи и прозу, тебя не оставляет ощущение, что это взгляд уже пожившего и много повидавшего человека.

Писал он тайком, об этом знали только самые близкие: родители, жена, а позднее – дочь. Проявлялся Павел Зальцман в живописи и литературе прямо противоположным образом: если в первом случае он шел от воображения, вставляя окружающую реальность в рамки собственной логики, то в литературе он не мог писать, не видя того, о чем писал.

Работая на Ленфильме и выезжая в длительные экспедиции, Павел Зальцман за десять лет (1930 – 1940) объездил полстраны и насмотрелся на жизнь в Сибири и Одессе, Средней Азии и Крыму, на Урале и в Карелии, в Бурятии и на Украине. И все его романы, рассказы и стихи – не вымысел, а реальность, для которой он нашел единственно верный язык.

В этом языке сплелись филоновский авангардизм с его полифонией, абсурдизм  обэриутов и мистика  немецких романтиков. Работа над романом «Щенки», одном из самых значительных произведений о Гражданской войне, продолжалась двадцать лет, но роман так и остался не завершенным.

Но, кажется, автор и не ставил перед собой такую цель. Для него важнее было передать гул времени и ужас  катастрофы, обрушившейся на  Россию. Его поэзия и проза  это потрясение, подобное тому, какое испытываешь, читая «Двенадцать» Блока или «Замок» Кафки.

Ужас  - самое подходящее слово, объединяющее «Щенков» и «Замок». В «Щенках» рассказывается  о Гражданской войне, увиденной глазами двоих щенят, которые выглядят гораздо более человечными, чем люди, превратившиеся в животных.

И речь не о белых или красных, и кто из них хуже  (они в романе едва различимы), речь  об ужасах войны вообще. Голод и выживание – сквозная линия романа, но не только. В жизни писатель  пережил тот же ужас: в блокадном Ленинграде, а потом - в Алма-Ате.

Поразительно, но именно эти страшные годы стали лучшими годами в его литературной жизни. О начале войны, об ужасах  блокадной жизни, об эвакуации в Казахстан писатель расскажет в дневниках, но главное – в своих стихах, по силе сравнимых разве что с блокадными стихами Геннадия Гора.

Но, в отличие от Гора, Павел Зальцман сознательно выбрал язык абсурда, на котором только и можно было выразить ужас того времени. Вообще писать стихи он начал очень рано, в десять лет. Повзрослев, стал посещать выступления обэриутов, потом познакомился с Хармсом. Сначала он подражал ОБЭРИУ, что видно, например, по этому стихотворению:

Скротуй забай
Забавый перегай
Мизолы ветки
Слепили слепи
Миленю летю
Забили сети
И втыкали по метке
Зеленые букетки
(Детский садик в Бердянске, Ялта, 1935 г.)

Автопортрет с дочерью

Но к началу сорокового года у Павла Зальцмана  окончательно сформировался собственный язык и главная его тема: противостояние человека и судьбы. Часто она звучала как тема отношений Бога и человека, в обращении к Которому в блокадные дни он срывался на крик, проклиная Всевышнего. Свои разговоры с Богом он записывал в Псалмах, тональность которых менялась. Вот Псалом I, написанный, за год до начала войны.

Я устал благословлять
Счастливые обманы,
В стенки влипать и холодеть,
И зажимать ей карманы.
Всех карманов не зажмешь –
Она в жилетном носит нож.
Как быть? Что делать? Как спастись?
Услышь меня и отзовись!
(22 августа 1940 г.)

Через год, когда голод уже стал реальностью, смерть родителей – была только вопросом времени, а от голода распухли ноги и спускаться в убежище не было сил, появилось вот это:

Я дурак, я дерьмо, я калека,
Я убью за колбасу человека.
Но пустите нас, пожалуйста, в двери,
Мы давно уже скребемся как звери.
(Ры-ры, 17 сентября 1941г.)

Группа с автопортретом

А затем Псалом IV

Еще висят холсты, еще рисунки в папках...
Но я теперь похож, –
Произошла досадная ошибка, –
На замерзающую вошь.
А впрочем, может, вши тебе дороже
Заеденных людей?
Если так, – выращивай их, Боже,
А меня – убей.
(24 мая 1942 г.)

К счастью через некоторое время ему с женой и дочерью удалось выехать в эвакуацию, но ужас продолжался. Первые двенадцать лет жизни в Алма-Ате Павел Зальцман  воспринимал как продолжение катастрофы блокадной зимы сорок первого.

Потому что ко всем прочим несчастьям добавилась еще вынужденная  жизнь в другой культуре, с людьми,  его не понимающими и которых он не воспринимал. Они часто доводили его  в прямом смысле слова до бешенства, когда он на малейший шум и даже шепот начинал стучать кулаком по перегородке или утюгом по полу. И тогда появилось стихотворние "Страшные рожи...":

Новый порядок. Из цикла Не забывать! 1968 г.

Налетели страшные рожи
На счастливый дом.
Скатерти пятнает сажа,
Окна затекают льдом.
Переломанные полки
Устилают щепками пол.
Опустевшие тарелки
Наполняет черная пыль.
Мы туда вернемся
Все втроем
И окликнем сидящих молча
За пустым столом.
Их узнает темной ночью
Наша выросшая дочь.
Мы устелем скатерть пищей.
Будь благословенна, ночь.
(Сентябрь-октябрь 1942 г., Алма-Ата)

Только литература спасала его в окружении враждебного ему мира и враждебной культуры, но стихи того периода, пронизанные трагизмом, безысходностью и отчаянием, стали вершиной его поэтического творчества. В них с особой силой звучит тема человек и времени, человека и судьбы, отношений с Богом, и как не сломаться и выжить наперекор всему.

Молчать. Из цикла Не забывать!

Сам ты, Боже, наполняешь
Нечистотами свой храм-с,
Сам ты, Боже, убиваешь
Таких как Филонов и Хармс.
Мы, конечно, бываем жестоки,
Так как очень любим жить,
Но наши вялые пороки
Подымает твоя же плеть.
Ты утишил бы наши печали
Справедливостью отца,
Но мы знаем ее с начала,
К сожалению, до конца.
И когда сойдутся тени
По трубе на Страшный суд,
Мы пошлем тебя к едрене фене,
Гороховый шут.
25 января 1943 г.,Алма-Ата)

Постепенно  наступает творческая усталость, энергетика обличения истощается, и стихи кончаются....

Кораблик, пузыри пуская,
Пошел на дно.
Авоська мокрая – пустая,
Все съел давно.
Один, один на острой ветке
В глухую ночь.
Ночами звери покидают клетки –
Боже, прошу помочь!
А ты чего поешь, как птица,
Когда сижу нагой?
Кто будет надо мной крутиться,
Тому я дам ногой.
(Робинзон, 11 июля 1950 г.)

Поэты. 1967

В 1954 году наконец-то ему разрешили выехать из Алма-Аты в Ленинград, но приезжает он на пепелище. В их квартире живут чужие люди, многих старых знакомых нет, но он знакомится с женщиной, которая вернула его к жизни. И хотя он продолжать писать, но стихи уже не вернулись.

В 1968 году было написано последнее стихотворение, но это было просто послесловие к поэтическому творчеству Павла Зальцмана, чьи стихи сороковых-начала пятидесятых годов вошли в число лучших лучших страниц русской поэзии.

Тина Гай