Георгий Аркадьевич Шенгели сегодня, спустя шестьдесят лет после смерти (1956), признан классиком русской поэзии, но прежде чем это произошло, был тяжелый и долгий путь человека, которого замалчивали, травили, не печатали. Да и сегодня имя последнего поэта Серебряного века мало кто знает, а две трети написанного им еще ждет печатного станка.

Ай, хорошо! Я на три километра
Заплыл. Лежу, качаясь, на спине.
По животу скользит прохлада ветра,
Плечам тепло в полуденной волне.
Двумерен мир. Обрыв Камыш-Буруна
Сам по себе синеет вдалеке,
И у ресниц вплотную тает шхуна,
Как леденец в алмазном кипятке.
(1946)

Юбилейный 2016 год прошел для памяти поэта тихо. Родной и любимый город Керчь, которому он посвятил несколько десятков стихотворений, не проявил активности в праздновании поэта, воспевшего город в своих стихах, да и полного собрания стихов Шенгели тоже пока не существует. Но он по праву вошел в число тех поэтических звёзд, которые символизируют Серебряный век и чьи фамилии назовёт, наверное, каждый.

Он знал их всех и видел всех почти:
Валерия, Андрея, Константина,
Максимильяна, Осипа, Бориса,
Ивана, Игоря, Сергея, Анну,
Владимира, Марину, Вячеслава
И Александра - небывалый хор,
Четырнадцатизвездное созвездье!
………….
Он знал их всех. Он говорил о них
Своим ученикам неблагодарным,
А те, ему почтительно внимая,
Прикидывали: есть ли нынче спрос
На звездный блеск?
(1955)

Г.А.Шенгели родился в последнее десятилетие уходящего XIX века (1894) и принадлежал тому поколению, которое вполне могло взять себе девизом строчку из «Реквиема» Рильке: «…кто говорит о победе? Выстоять - вот и все». И он выстоял, выжил и умер в своей постели в 62. Не арестован, не расстрелян, не сослан…

В 1924-м, на одной из лекций в Литературном институте, у Георгия Аркадьевича была галлюцинация: его ведут на расстрел. Знакомый оккультист посмотрел на ладонь поэта и сказал: «Расстрел грозит Вам только через тринадцать лет».

Но тридцать седьмой Шенгели пережил, тихо затаившись в берлоге, как затравленный зверь.  Однако, двух его старших братьев, Евгения и Владимира, эта участь не миновала: оба были расстреляны в 1920-м как офицеры белой армии. О гражданской войне Шенгели написал одни из самых страшных стихов. Такие есть, пожалуй, только у Максимилиана Волошина.

Был август голубой. Была война.
Брюшняк и голод. Гаубицы глухо
За бухтой ухали. Клоками пуха
Шрапнельного вспухала тишина.
И в эти дни, безумные до дна,
Неверно, как отравленная муха,
По учрежденьям ползала старуха,
Дика, оборвана и голодна.
В ЧК, в ОНО, в Ревкоме, в Госиздате
Рвала у всех досадно и некстати
Внимание для бреда своего.
Иссохший мозг одной томился ношей:
"Сын умер мой… костюм на нем хороший…
Не разрешите ль откопать его?"
(Мать. 1920 (18.VIII.1933))

Поначалу, в отличие от своих братьев, Шенгели  принял революцию сразу и с энтузиазмом. Но расстрелы двадцатого свели его энтузиазм к нулю:

На фронте бред. В бригадах по сто сабель.
Мороз. Патронов мало. Фуража
И хлеба нет. Противник жмет. Дрожа,
О пополнениях взывает кабель.
Здесь тоже бред. О смертных рангах табель:
Сыпняк, брюшняк, возвратный. Смрад и ржа.
Шалеют доктора и сторожа,
И мертвецы - за штабелями штабель.
А фельдшера - лишь выйдет - у ворот
Уже три дня бабенка стережет,
И на лице - решимость, тупость, мука:
"Да ты ж пойди! По-доброму прошу!
Ведь мужа моего отбила, сука!
Сыпнячную продай, товарищ, вшу".
(Своя нужда. 1920 (18.VIII.1933))

Он начинал как солнечный теплый зайчик, писал в основном о природе, любви, о судьбе поэта, не касаясь гражданской тематики. Начинающего поэта заметил Игорь Северянин, вместе с которым он стал ездить по всей России с поэзоконцертами. Очень быстро Шенгели стал популярным и известным, но испытание медными трубами его не изменило.

Изменила долгая история с безнадежной попыткой вписаться в советскую жизнь, которая ему так и не удалась. К концу жизни он пишет совсем другие стихи:  очень трагические, полные боли и отчаяния. За год до смерти:

Мне хорошо, что будущего нет,
И прошлое забыто на вокзале…
Себе гербом избрал бы якорь я
С обломанными навсегда клыками!..
(Я не был там…, 1955)
***

Время цедя сквозь тысячи книг,
Что прочитал ты и вновь читаешь,
Так странно думать, что ты - старик
И ничего уже не ожидаешь.
(Коррозия, 1955)

На свой шестидесятилетний юбилей  Георгий Шенгели пишет вовсе не праздничные стихи:

Здравствуй, год шестидесятый!
Здравствуй! Ты ль - убийца мой?
Чем удавишь? Гнойной ватой?
Тромбом? Сепсисом? Чумой?
Разом свалишь? Или болью
Изгрызешь хребет и грудь,
Не дозволив своеволью
Шнур на шее затянуть?
………………….
Подползай с удавкой, с ядом,
Дай работу лезвию, –
Не боюсь! Со смертью рядом
Я шагал всю жизнь мою!
(2. V.1953)
***

Я начинаю забывать стихи;
Так улетают из вольера птицы.
Видать, в душе не стало ни крохи
Для иволги, малиновки, синицы.
Да и зачем бы стали петь они?
Над стариком ли позабытым сжалясь?..
А всё ж я им не ставил западни:
Они в былом ко мне и так слетались.
(1953)

Шенгели принадлежит культуре Серебряного века не только по рождению, но и по тому, насколько глубоко эта культура вошла в него, насколько он был начитан и эрудирован, впитав в себя всё ее многообразие. «Глаз – алмаз» - это про образный строй его поэзии, который Георгий Аркадьевич выстраивал, тщательно и точно подбирая единственно нужное слово, даже если в русском языке оно встречается редко.

И четкий расчет ритма. Не случайно его называли ученым-поэтом, что в античности звучало бы как высший комплимент, а в советское время произносилось с нескрываемой иронией. Григорий Аркадьевич  написал несколько книг по технике стихосложения, которыми пользовались и пользуются поэты, маленькие и большие.

Стихотворчеством поэт занимался всю жизнь, заинтересовавшись в юности французской поэзией Бодлера и Верлена. Именно Бодлер сформировал его как поэта, а любовь к французскому привил юноше учитель французского Александровской гимназии Керчи, которую окачивал. Шенгели подходил к стихам строго и по-научному.

Он точно выверял ритм и выводил правила, по которым написан стих. Маяковский очень неодобрительно отзывался о таких штудиях и книгах поэта по стихосложению, издевательски говоря, что тому, как надо писать стихи, научить невозможно. Но Шенгели и не претендовал на это, говоря, что есть правильные стихи и хорошие.

Умение рифмовать слова и знать правила стихосложения – необходимое, но недостаточное условие. Хорошие стихи и поэзия рождаются из умения сочетать ритм со смыслом и эмоциональностью. Складывать правильные стихи учат уже 2,5 тысячи лет, а писать хорошие стихи научить невозможно.

Отношение к стихотворчеству и полемика между ним и Маяковским вылилась в 1927 году в уничтожающий памфлет Шенгели «Маяковский во весь рост». Так о Маяковском никто не писал, хотя критиковали его многие и по разным поводам. Шенгели разложил поэзию Владимира Владимировича буквально по косточкам и сделал вывод, что ничего нового и революционного он в практику стихосложения не внёс.

Но ради этого вряд ли бы он стал писать такой уничтожающий памфлет. Поэт стремится докопаться до социальной сути такого явления как «Маяковский», и докопался, называя это явление люмпен-мещанством по аналогии с люмпен-пролетариатом. Вот центральная часть памфлета:

«В большом городе,— пишет он,— психика люмпен-мещанина заостряется до последних пределов. Картины роскоши, непрестанно встающие перед глазами, картины социального неравенства — резче подчеркивают неприкаянность люмпен-мещанина и напряженнее культивируют в нем беспредметно-революционные тенденции.

Подлинная революционность пролетариата знает своего противника, видит мишень для стрельбы. Революционность люмпен-мещанина — разбрасывается: враг — крупный буржуа, но враг и интеллигент,— инженер или профессор. Враги книги; враги — чистые воротнички; враги — признанные писатели и художники,— и не потому, что они пишут «не так», а потому, что они — «признанные».

Враги - студенты и гимназисты,— потому что они «французский знают», а люмпен-мещанин не успел оному языку научиться... И при наличии некоторой активности и жизненной цепкости, люмпен-мещанин выступает борцом против всех этих своих врагов...

Люмпен-мещанин создает свою поэзию,— поэзию индивидуализма, агрессивности, грубости, и при наличии некоторого таланта, при болезненной общественной нервности критической эпохи добивается порой заметного успеха. Поэзия Маяковского и есть поэзия люмпен-мещанства...»

Когда Шенгели писал этот памфлет, он и не подозревал, что закладывает под свое будущее мину, сработавшую после того, как Иосиф Виссарионович в 1935 году, может быть, в пику Бухарину, назвавшего лучшим поэтом современности Бориса Пастернака, объявил Маяковского талантливейшим поэтом советской эпохи, который есть и таковым останется.

Святость Маяковского была обеспечена. С этого момента стихи Шенгели перестали появляться в печати, когда-то шумевшего и популярнейшего поэта забыли, а посмертно кто только не коверкал его стихи в своих комментариях и оценках.

Поэт вынужден был уйти в переводчики и преподавать русский языка и литературу. Это была обычная история для поколения девяностых. Вспомним Егунова, Оболдуева, Гора, Зальцмана, Максимова, Петрова, Бахтина и других, о которых писала. Но к своей работе переводчика, как и к поэзии вообще, он относился очень строго и требовательно.

Чрезвычайно дисциплинированный и работоспособный, он терпеть не мог халтуры и ежедневно писал по сто строчек. В результате переведен весь Байрон, почти весь Верхарн, а еще Верлен, Бодлер, Гюго и другие. Фактически именно он заложил основы русской школы переводов, лучшей в мире.

Вечер душен, номер скучен;
Трудно в городе чужом;
Жаль, - не пью, к тоске приучен,
Жаль, - хмелею лишь с трудом.
А сейчас - "часы досуга":
Оттабачил сотню строк,
И еще бежит упруго
В жилах ритменный поток.
Но чужому слову отдан
Стих, гранимый с юных лет,
И за горстку денег продан
В переводчики поэт.
(1950)

Живя переводами и работая в издательстве, Георгий Шенгели давал выживать и другим поэтам, едва сводившим концы с концами, начиная от Игоря-Северянина и кончая Кочетковым. Он распределял между ними подстрочники стихов поэтов народов СССР.  Это только один из трагических эпизодов жизни Георгия Шенгели, хоть и ключевой, но были еще и другие. Поэтому:

А в мире так скучно, и в небе так серо,
И слезы на окнах ничем не сотру,
И каменный Демон над гробом Бодлера
Безропотно зябнет на мокром ветру.
(10. VII.1946)

Тина Гай