Имя Геннадий Гор до недавнего времени для меня  было неизвестно и менее всего связано с Хармсом, Введенским, Олейниковым, Малевичем, Филоновым и вообще с  культурой русского авангарда,

давно похороненной физически и духовно советской властью и только иногда всплывающей из глубины лет маленькими островками и серебряными осколками в музеях и на страницах  литературных журналов.

Да и сам Геннадий Гор числился не по поэтической части, а в числе фантастов, которых я, честно скажу, не читаю, ну, почти не читаю, за редким исключением.

И, как следует из этой загадочной истории  со стихами, сам писатель боялся, что его заподозрят в любви к русскому авангарду и обэриутам, а потому прятал написанные в очень страшных обстоятельствах свои неожиданно (даже для самого себя) появившиеся стихи.

Тут мне вспомнилась  история из «Семнадцати мгновений весны», когда немецкий врач сказал Штирлицу, что определит национальность любой женщины при родах, т.к. все они кричат от боли на своем родном языке, что и случилось с нашей разведчицей Кэт, Кэтрин Кин.

Нечто подобное, как мне думается, произошло и здесь: от боли, голода, холода и страха Геннадий Гор начал писать на том языке, который был для него родным - обэриутском, языке абсурда и авангарда, который единственный мог передать  ужас ленинградской блокады.

Кошачье жаркое. И гости сидят
За тем же столом.
На хлеб я гляжу, кости считаю
И жду, когда гости уйдут.
Но вот входит тесть (смерть, сон).
Гостей на салазках везут.
Меня на салазки кладут и везут...

***

И скалы не пляшут, деревья схватив
И речка летит, устремляясь в залив,
И речка стреляет собой сквозь года,
И речка гремит, и машет вода,
А в воде невода, в неводах лебеда,
В лебеде человек тишиной пообедав,
В лебеде человек, человек этот я.
Как попал я сюда? Как попался с водою?
Как возник в тростнике? Как познался с бедою?
Человек этот я. А вода та беда,
А с бедой лебеда, в лебеде невода,
А скалы уж пляшут деревья схватив.
И речка летит, стреляя в залив,
И речка стреляет сквозь годы собою,
И речка гремит и машет водою.
И берег тоскует, водой пообедав,
И берег трясется, разлуку отведав.
И вместе с бедой стремится туда;
Где вместе с бедой стремится вода,
Где вместе с бедой несется вода,
Где вместе с разлукой трясется беда.

С началом войны Геннадий Гор, как и все, записался в ополчение, но необученные, они оказались бесполезными и их отправили обратно в город, где ад оказался пострашнее того, что был на передовой. Уже к апрелю 1942 года, когда писателя  эвакуировали в Пермь, он был дистрофиком, хотя ему полагался повышенный паек.

И здесь, в Перми, всего за полгода, Геннадий Гор написал почти сто стихотворений, а в 1944 году добавил еще несколько. И все. Больше никогда и ничего подобного с ним не происходило. Написанное исчезло с глаз долой в темном сарае, а когда увидело свет, то оказалось подобным разорвавшейся бомбе.

Солнце простое скачет украдкой
И дети рисуют обман.
И в детской душе есть загадка,
Хариуса плеск и роман
Воробья с лешачихой. Как жёлуди
Детские пальцы. Рисунок опасный -
Обрывок реки. Крик. И люди
Не поймут, не заметят напрасно
Привет с того света, где у реки
В рукаве не хватает руки,
Где заячьи руки скачут отдельно
От зайца, где берег – не сказка,
А бред на птичьих ногах. И замазка
В глазах у меня, у тебя, у него как короста
И нет у природы прироста.

Когда-то, написав обэриутскую повесть«Корова» о коллективизации, Геннадий Гор раз и навсегда запомнил, как не надо писать при советской власти.

Перепуганный до смерти с тех пор он говорил только на нормальном советском языке, понятном всем, а родной, обэриутский, казалось, был забыт, но вдруг он всплыл из подсознания в полуобморочном состоянии.

От греха подальше он аккуратно перевязал бечёвкой девяносто пять листочков, исписанных мелкими буквами, спрятал пакетик  в сарае в самый дальний угол, подальше от любопытных глаз, и никому никогда о них не говорил.

Оттуда пакетик был извлечен родственниками после смерти писателя, которые, разбирая его бумаги, неожиданно наткнулись на аккуратно перевязанные пожелтевшие листочки со стихами на заумном языке.

Эдгара По нелепая улыбка,
Сервантеса неловкая походка,
Ненужная, но золотая рыбка
Тревожная, опасная находка.
Меня убьют, я знаю, в понедельник
И бросят тут же где и умывальник.
И будет мой убийца умываться,
И удивляться там где целоваться
И умываясь будет улыбаться.

***

На улицах не было неба.
Природа легла отдохнуть.
А папа качался без хлеба,
Не смея соседку толкнуть.
А папа качался без хлеба,
Стучался в ворота судья,
Да в капле сидела амеба
В амебе сидела судьба.

Так началось триумфальное шествие "Блокады" Геннадия Гора -  по литературным блогам, сайтам, журналам и книгам, превратив скромного фантаста и литературного функционера писательской организации Ленинграда в культовую фигуру, осколок Серебряного века, написавшего  поразительно не-советские стихи, каждая строчка которых  пронизана абсурдом, ужасом и страхом. Они возникли из жуткого кошмара блокадных сновидений и обморочного состояния поэта.

Эти блокадные стихи  напоминают дневники и стихи о блокадной зиме 1941-42 годов Павла Зальцмана, которые он писал на том же странном заумном языке Хлебникова, Хармса, Вагинова и Введенского. Это не симоновские «Жди меня» и не твардовские о Василии Теркине. Это стихи на языке переживших ужас, которому был дан язык.

Возникшие из ниоткуда стихи Геннадия Гора были напечатаны в 2002 году в журнале «Знамя», на которую никто не обратил внимания. Но потом стихи попали на глаза немецкому переводчику Петеру Урбану и, переведенные им, стали достоянием не только русской, но и немецкой читающей публики.

Красная капля в снегу. И мальчик
С зеленым лицом, как кошка.
Прохожие идут ему по ногам, по глазам
Им некогда. Вывески лезут
Масло Булки Пиво,
Как будто на свете есть булки.
Дом, милый, раскрыл всё -
Двери и окна, себя самого.
Но снится мне детство.

***

Анна, Анна, я тебе не ванна
Чтоб в меня ложиться, чтоб во мне купаться.
Анна, Анна ты найди болвана
Чтоб над ним глумиться, чтобы издеваться.

А за год до этого, в 2006 году, Петер Урбан на книжной ярмарке во Франкфурте, заявил, что открыл последнего «обэриута» и великого поэта Геннадия Гора, чьи книги с его ранней прозой и блокадными стихами выпускает на следующий год.

И кто ему поверил, что Геннадий Гор – великий поэт? Рассказывайте сказки, знаем мы его…Но осенью 2007 года венское издательство действительно выпустило обе книжки, одной из которых была двуязычная книга «Блокада» в переводе Петера Урбана.

Я девушку съел хохотунью Ревекку
И ворон глядел на обед мой ужасный.
И ворон глядел на меня как на скуку
Как медленно ел человек человека
И ворон глядел но напрасно,
Не бросил ему я Ревеккину руку.

***

Глаз олений замер
Ум тюлений умер.
Гром трясется в небе.
Кровь несется в бабе.

За два года до этого, в 2000 году,  тот же журнал "Знамя" разыскал раннюю повесть Гора «Корова», которая тогда «не пошла»,  перекрыв перспективу развития таланта в этом направлении. А спустя семьдесят лет ее разыскали и напечатали.

Эту книжку Геннадий Гор никогда никому в руки не давал, но у писателя возникло доверие к Битову, написавшему предисловие к «Корове», и Гор  дал ему ее со словами заговорщика:

«Только никому не говорите, — шептал он в дверях, вытирая платком лысину (он очень замечательно потел, когда волновался: потины проступали как редкий крупный град, и тогда особенно напоминал крупного круглого обиженного младенца), — вот моя первая книжка. Это опаснейший формализм. Это единственный экземпляр».

Книга стихов  Гора для многих критиков и поклонников поэзии стала настоящим открытием. В этих стихах Гор был совсем не тем, о котором пишет Битов  - перепуганный насмерть писатель, которого знали все как милого фантаста, гостеприимного и кроткого, когда-то писавшего что-то заумное, а сейчас стал совсем своим, советским.

В стихах  был  бесстрашный и свободный поэт, который превзошел и победил свой страх. Но только на время. Потом Геннадий Гор всю жизнь прятал свои бесстрашные и свободные заумные стихи.

Здесь лошадь смеялась и время скакало.
Река входила в дома.
Здесь папа был мамой,
А мама мычала.
Вдруг дворник выходит,
Налево идет.
Дрова он несет.
Он время толкает ногой,
Он годы пинает
И спящих бросает в окно.
Мужчины сидят
И мыло едят,
И невскую воду пьют,
Заедая травою.
И девушка мочится стоя
Там, где недавно гуляла.
Там, где ходит пустая весна,
Там, где бродит весна.

***

А над папой провода.
Вдруг кобыла в поворот.
Нина – черная вода.
Гоголь белый у ворот.
Гоголь белый у ворот.
Губы синие в компоте.
На кобылу криво рот.
Нос во мгле, ноздря в заботе.

Тина Гай

Related posts

• Случаи из жизни времен Великой Отечественной-5
• Давид Самойлов. Окончание
• Дебют
• Женщины войны: "У нас забрали победу"
• Бессмертный
• Случай из жизни времен Великой Отечественной-4
• Крысы и кошки. Борьба не на жизнь...
• Семнадцатый год. "Народ на войне". Фрагменты.
• Д.С.Лихачев о блокаде. Окончание
• Генерал Слащёв. Памяти всех погибших в гражданскую...