Двадцать первое марта объявлен ЮНЕСКО  Днем Поэзии, который нынче отмечается широко: и на ТВ, и на Радио, и Российским Союзом писателей, учредившим Национальные премии Поэт и Писатель года. Премии  вручаются лучшим авторам, размещающим свои стихи и прозу на сайтах Стихи и Проза.ру.

В некотором смысле и я имею к этому отношение, т.к. вошла в шорт-лист финалистов конкурса 2015 года. Но, несмотря на это, что-то меня  скребло.  Может быть, потому что более привычно связывать День Поэзии в России с шестым  июня – днем рождения Александра Сергеевича, хотя Поэзия, конечно же, интернациональна.

А может быть потому что, открыв томик Осипа Мандельштама, которому посвящен 2016 год, из него выпала пожелтевшая страница газеты «Известия» от 18 сентября 1993 года «Поэты и палачи». Перечитываю….

И становится не по себе от всех торжеств по случаю этого дня, который впору было бы назвать днем памяти Поэзии. Трагически сложилась судьба целого поколения поэтов, рожденного в конце XIX-начале XX  века, превратившегося в пыль и осколки Серебряного века русской поэзии.

В этом скорбном списке не только имя Осипа Мандельштама, но именно оно  стало символом изничтоженной русской поэзии в сталинские времена. Дважды арестованный, поэт после второго ареста в 1938-м мучительно умирал в пересыльной тюрьме только за одно  стихотворение, ставшее знаковым для  того времени:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.

Говорят, что Сталину стихотворение понравилось, особенно характеристика его окружения, и он решил поиграть с поэтом в кошки-мышки, наложив резолюцию: «Изолировать, но не расстреливать».

Более нелепого арестанта и врага народа трудно себе представить: рассеянный, беззубый, странный старик (уже в сорока годам!!!) с шаркающей походкой, похожей на чарли-чаплинскую, боявшийся, что его отравят и отказывающийся от всякой «государственной» пайки,  изыскивая иные пути утоления голода вплоть до воровства.

Блаженный нищий, боявшийся уколов все по той же причине и ни на минуту не способный отключиться от Поэзии, беззвучно шевеля губами свои гениальные строчки.

Как по улицам Киева-Вия
Ищет мужа не знаю чья жинка,
И на щеки ее восковые
Ни одна не скатилась слезинка.

Не гадают цыганочки кралям,
Не играют в купеческом скрипки,
На Крещатике лошади пали,
Пахнут смертью господские Липки.

Уходили с последним трамваем
Прямо за город красноармейцы,
И шинель прокричала сырая:
"Мы вернемся еще - разумейте..."
Апрель 1937

В этом скорбном списке значится и Ольга Берггольц, больше известная как рупор Ленинградской блокады, арестованная беременной, чей ребенок так и не родился, умерев в утробе:

Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.

Как мы любили горько, грубо,
Как обманулись мы любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.

Как в духоте бессонных камер
И дни, и ночи напролет
Без слез, разбитыми губами
Твердили "Родина", "Народ".

Потом был Наум Коржавин, который провел восемь месяцев на Лубянке, отправленный  в ссылку в Караганду, освободившийся через семь лет по амнистии и описавший свои круги ада в «Московской поэме».

«Воронок» развернулся.
Приказали сойти.
Переулок уткнулся
В запасные пути.
Выступают из мрака
Рельсы… Скоро гуртом
Мы по ним к вагонзаку,
Спотыкаясь, пройдем.
С сундучками, мешками —
Всем своим, что с собой.
Будет часто пинками
Подбодрять нас конвой
(Московская поэма. Отрывок).

***

Я не был никогда аскетом
И не мечтал сгореть в огне.
Я просто русским был поэтом
В года, доставшиеся мне.
Я не был сроду слишком смелым.
Или орудьем высших сил.
Я просто знал, что делать, делал,
А было трудно – выносил.
И если путь был слишком труден,
Суть в том, что я в той службе служб
Был подотчетен прямо людям,
Их душам и судьбе их душ.
И если в этом – главный кто-то
Откроет ересь –
                           что ж, друзья,
Ведь это все – была работа.
А без работы – жить нельзя.
     1954

Николай Клюев

И Николай Клюев, попавший на конвейер НКВД за свою нетрадиционную ориентацию, подкрепленную неприятием советской власти. Он был объявлен главой несуществующей  монархической  организации и попал в руки того же следователя – специалиста по писателям, который допрашивал  Мандельштама. Отношение к тому, что творилось в то время в стране, Николай Клюев выразил в поэмах «Погорельщина» и «Разруха», приложенных к уголовному делу поэта:

Се предреченная звезда,
Что тёмным бором иногда
Совою окликала нас!..
Грызёт лесной иконостас
Октябрь — поджарая волчица,
Тоскуют печи по ковригам,
И шарит оторопь по ригам
Щепоть кормилицы-мучицы.
Ушли из озера налимы,
Поедены гужи и пимы,
Кора и кожа с хомутов,
Не насыщая животов.
(Погорельщина)

***
То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тётка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слёзы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи…
(Разруха, отрывок)

На допросе об отношении поэта к революции, Николай Клюев  отвечал:

«Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня, Киева и Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь. Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси.

Отсюда мое враждебное отношение к политике компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью».

Погибли поэты-обэриуты: Хармс, Введенский, Олейников, Вагинов. Чудом остался жив Заболоцкий, вернувшийся после отбывания лагерного срока совсем другим человеком с другими стихами - уже вполне советскими. Погиб Хлебников, арестованы Юлий Даниэль, Иосиф Бродский, Александр Клейн, Борис Чичибабин и многие-многие другие.

Статистика говорит: из двух тысяч, репрессированных в советское время поэтов и писателй, в тюрьмах, лагерях и на пересылке погибло полторы тысячи. Были расстреляны или доведены до самоубийства вернувшиеся в Советскую Россию поэты Гумилев и Цветаева, не говоря уже о писателях, чьи многие судьбы мало чем отличались от поэтических.

Были уничтожены почти все поэты и писатели малых народов. В Ленинграде за двадцать лет (30-50-е годы) репрессирована почти треть писательской организации (более 130 человек), шестьдесят из них - расстреляны. И хоть все они посмертно реабилитированы, но урон, нанесенный русской культуре, невозможно восстановить задним числом: он невосполним.

А сколько поэтов оказалось в числе не способных противостоять этой машине и просто сломалось, перестав, по сути, быть поэтами, перейдя в разряд царедворцев, воспевающих Сталина и партию.

Справедливости ради надо сказать, что часть поэтов  Серебряного века, освоив профессии переводчиков, кинематографистов, ученых и литературоведов, ушла в подполье и только сегодня к нам возвращаются их «подпольные» стихи: Сергей Петров, Дмитрий Максимов, Алик Ривин, Павел Зальцман, Андрей Егунов, Геннадий Гор…

Даниил Хармс. 1941 г.

Поэтому, отмечая День Поэзии, вот этого нельзя забывать, чтобы не повторилось и чтобы помнилось...

Пахнут мёдом будущие брёвна —
Бывшие деревья на земле,
Их в ряды укладывают ровно,
Подкатив к разрушенной скале.

Как бесславен этот промежуток —
Первая ступень небытия,
Когда жизни стало не до шуток,
Когда шкура ближе всех — своя.

В соснах мысли нет об увяданье,
Блещет светлой бронзою кора, —
Тем страшнее было ожиданье
Первого удара топора.

Берегли от вора, от пожара,
От червей горбатых берегли —
Для того внезапного удара,
Мщенья перепуганной земли.

Дескать, ждёт их славная дорога —
Лечь в закладке первого венца,
И терпеть придётся им немного
На ролях простого мертвеца.

Чем живут в такой вот час смертельный
Эти сосны испокон веков?
Лишь мечтой быть мачтой корабельной,
Чтобы вновь коснуться облаков.
(В.Шаламов. Сосны срубленные)

Тина Гай