Многих забыла, а ее помню. Даже свою первую учительницу помню лишь смутно и не помню, как звали. А Августу Николаевну помню хорошо. Наша первая воспитательница. Было ей тогда лет сорок - сорок пять. Значит, родилась еще до революции. Она мало о себе рассказывала,. Все, что знаем о ней - по слухам и разговорам

Приехала она в поселок из Харбина, в годы, когда многие бывшие русские - эмигранты первой волны - возвращались из Китая в Россию. Но, как и других возвращенцев из Харбина, дальше Урала их не пустили. Муж был, по слухам, из белогвардейцев, оставшийся где-то в Сибири: то ли в лагерях, то ли где-то еще. Жила она одна со своей матушкой и двумя сыновьями. Матушка была из дореволюционных барышень, с хорошим воспитанием и образованием: маленькая, интеллигентная, сухонькая, всегда нас чем-нибудь угощавшая, когда приходили к ним в гости или на помощь убирать картошку в огороде. А приходили мы часто. Особенно часто у них бывала Валька Самошина, которой мы очень завидовали. Она даже на каникулах у них жила, после того, как во втором классе умерла ее мать. Валька с мальчиками Августы Николаевны была очень дружна. Даже, по-моему, в одного из них влюблена, и постоянно о нем говорила. Его звали Колей. «Потому что по-английски – Ник - звучало очень красиво и по-русски - Николай - тоже красиво».

Было в Августе Николаевне что-то неуловимо высокое, что заставляло слушаться ее и стыдиться своих проделок, лжи или другого нечистого. На единственной сохранившейся у меня фотографии она смотрит уверенно, спокойно, без желания понравиться другим, отстраненно, без заискивания, с чувством собственного достоинства. Такой взгляд появляется после очень сильных потрясений или переживаний, когда душа выстрадала покой и отстраненность от реальности, взгляд много пережившего человека, осмысленный, больше устремленный в себя, бесстрашный, знающий цену себе и жизни. И только близкие знали, чего стоило ей это спокойствие. Коля рассказывал, как временами мама срывалась и била их электрическим шнуром.

Глаза большие, в очках, становившиеся подслеповатыми, когда снимала их. Голову держит прямо, подбородок поставлен ни высоко, ни низко, как у балерин. Очень статная, хотя и полная. Спина - всегда прямая. Она никогда не горбилась. Очень похожа на Анну Ахматову в старости после всех потрясений: осанкой, взглядом, постановкой головы, чувством собственного достоинства, полнотой и даже лицом.

Словом, была из другого мира, из того, где живут дворяне. Мы это бессознательно чувствовали и тянулись к ней. Не помню, чтобы между собой говорили о ней плохо. Это была женщина другой культуры, нечаянно заброшенная судьбой в глубинку, в небольшой уральский поселок, где, на наше счастье и ее несчастье, мы оказались вместе. Наш мир, мой и моих одноклассников, был другим: мир полуголодных и нищих, вечно пьяных родителей и вдов.

Она нам ничего специально не преподавала, хотя хорошо знала иностранные языки, свободно говорила на них, была хорошо образована. Однажды, когда заболела учительница английского языка, она какое-то время давала нам уроки английского. Но в роли простого учителя она была другой, как будто предмет забирал ее душу. Как воспитательница она была значительнее, больше, мощнее, влиятельнее на наши неоформившиеся души и мировоззрение и в приобщении к культуре. Среди других учителей и воспитателей ей не было равных.

Читая сцену из «Анны Карениной», когда Сереженька в одной ночной сорочке бросился на шею маменьке после ее долгого отсутствия, всегда вспоминаю, как вечерами она обходила наши спальни, проверяя каждого, сняли ли трусики, надев ночные сорочки, объясняя, почему надо делать именно так. «Ваше тело должно ночью отдыхать, а сорочка должна быть свежей».

Она первая преподала нам уроки этикета: как накрывать стол, как вести себя за столом (когда я ем, я глух и нем (монастырское правило), локти на стол не ставить), как танцевать, как мальчики должны ходить с девочками, первые уроки вежливости. Через неё пришла к нам русская дворянская культура, которая живет во мне неистребимо, борясь и соперничая с родовой - народной. Моя любовь к белоэмигрантам идет, наверное, от неё, она была их воплощением.

А как она с нами возилась на самоподготовке! Самоподготовка длилась два часа, с пяти до семи вечера. Августа Николаевна сидела с нами, готовая всегда прийти на помощь. На перемене мы лепились вокруг неё. Для девочек она была ещё и подружкой-наперсницей, которой всегда все рассказывали, спрашивая совета, как Наташа Ростова со своей матушкой. Ее любовь к Родине, думаю, проявлялась, как ни странно, через отношение к Сталину. Она говорила, снимая со стены класса его потрет после XX съезда, что его когда-нибудь снова вернут на свое место. «Это всё временно, перегибы», - говорила она. По отношению к Сталину у неё негатива не было.

После окончания школы мы ещё долго к ней ездили. Потом она переехала из финского домика в новую благоустроенную квартиру. И там уже она редко кого пускала к себе. Говорят, что у неё случилось несчастье с сыном Николаем, который то ли попал в тюрьму, то ли ещё что-то с ним случилось. Мама её стала очень сильно болеть. Поэтому мало кто потом у неё бывал. Из мальчиков чаще других Петька Владимиров, из девочек – Валька Самошина и Наташка Дудина, которая жила в том же поселке. Я у неё там так ни разу и не была.

Тина Гай.

Related posts

• Картинки детства. Винстиныч
• Детская тема в русской живописи: Серов и Серебрякова
• Дети и взрослые
• Картинки детства. Бабка
• Уолтер
• Самуил Маршак - гений детской литературы
• Картинки детства. Двор
• Услышала...Оригинальный тест
• Картинки детства. Печки-лавочки. Часть 1