Чюрлёнис

Чюрлёнис очень загадочный и мистический художник, музыкальный и глубоко философский. Он - из Серебряного века, в котором творили великие поэты, писатели, художники и композиторы. Его судьба трагична и одновременно величественна, а созданный им мир, романтичный и сказочный, наполнен необычными образами, в которых зашифрованы мысли о Жизни, Вечности, Боге и Человеке.

Художник прожил неполных 36 лет, сделав очень много. Он написал несколько сот музыкальных произведений, в том числе главное – симфоническую поэму «Море», создал более четырехсот картин, которые уже тогда зрителю показались слишком загадочными и одновременно пугающими, он активно участвовал в культурной жизни своей малой Родины - Литвы и писал много лирических писем, сказок и стихов.

Чюрлёнис решал проблему синтеза искусств, в котором соединились бы музыка, цвет и слово. Но начать разговор об этом очень необычном художнике хочу не с картин, а с конца: с последнего философско-поэтического произведения, своеобразного творческого завещания мастера.

В нем выражена основная мысль художника: Жизнь - это трудная дорога к мечте, свободе и истине. И как бы ни был труден этот путь, он стоит того, чтобы идти по нему до конца, пока есть силы. Чюрлёнис прошел свой отрезок пути, повторив трагическую судьбу многих других художников, к которым слава пришла только после смерти....

Сказка

Устав от беготни по улицам большого города, я присел на скамейку, предназначенную для вестников. Был страшный зной, серо-желтые дома стучали зубами, вызывающе сверкали пестрые вывески, там и сям возносились позолоченные солнцем башни, а люди, измученные зноем, передвигались медленно, словно сонные.

Какой-то немолодой человек, уже старичок, с трясущейся головой, тяжело волоча ноги, опираясь на палку, остановился передо мной и внимательно стал меня разглядывать. Его глаза были печальны, исслезившиеся и будто бессмысленные.

На его груди висела веревочка, унизанная крестиками разной величины: были там большие железные, слегка поржавевшие, и поменьше – плоские медные, и совсем малюсенькие серебряные – полный набор.

«Нищий», – решил я – и уже было потянулся в карман за медяком, но старичок, странно прищурившись, таинственным шепотом спросил: «Приятель, не скажешь ли, как выглядит зеленый цвет?»

«Зеленый цвет? Гм… Зеленый цвет это цвет … ну, такой, как трава… деревья, деревья тоже зеленного цвета – листья, – ответил я ему и огляделся вокруг. Но нигде не было никакого деревца, никакого росточка травы.

Старичок рассмеялся и взял меня за пуговицу: «Если хочешь, идем со мной, приятель. Я тороплюсь в тот край, по пути расскажу тебе кое-что интересное». И когда я, встав, последовал за ним, старик начал рассказывать:

«Когда-то очень давно, когда я был молод, как ты, сынок, было так же вот жарко. Устав от беготни по улицам большого города, я присел на скамейку, предназначенную для вестников. Был страшный зной.

Серо-желтые дома стучали зубами, вызывающе сверкали пестрые вывески, там и сям возносились позолоченные солнцем башни, а люди, измученные зноем, передвигались медленно, словно сонные.

Долго смотрел я на них и страшно затосковал по лугам, деревьям, зелени, – такой, знаешь ли, майской зелени. Собрался вдруг и пошел, и так вот шел всю жизнь в напрасных поисках ее в городе. Я шел и шел все дальше и дальше, обращаясь к встречным, но они, вместо ответа, давали мне крестики.

Я поднимался на высокие башни, но, увы, насколько хватало глаз – всюду виделся только город, город, и нигде – зелени. Однако я чувствовал, что есть она в этом краю, только мне, видать, не дойти – стар я уже. Эх, если бы недалеко, так хотя бы мог и отдохнуть: благоухание, мушки жужжат, а кругом зелень, трава, деревья».

Посмотрел я на старичка – он улыбался, как дитя, и плакал. Прошли мы, молча, еще часть пути, в конце его старичок сказал: «Ну, с меня хватит. Дальше невмоготу, здесь уж и останусь. А ты иди, иди без устали. И наперед тебе скажу, что зной не спадет, на этом пути ночи нет, лишь вечный день. По пути говори с людьми о лугах, о деревьях, только их не расспрашивай или возьми с собой веревочку, крестики нанизывать. Ну, ступай с Богом, а я здесь останусь».

Однако едва я отошел шагов на десять, старичок опять закричал: «Погоди, сынок, забыл я сказать: гляди с высоких башен, тогда путь почуешь. А если будет еще очень далеко и старость тебя настигнет, там, – опять найдешь скамейку, предназначенную для вестников, а на ней в юношах никогда недостатка не будет. Ну, теперь уж иди!» Так сказал старичок, и я пошел дальше, и смотрел я с высоких башен. (Авторский перевод с литовского В. Коноваловa)

(Окончание здесь)