Семнадцатый год XX века для России оказался катастрофическим. До сих пор идут споры, что это было. Мое отношение к революции менялось: сначала, под влиянием воспитания в советское время, всё было однозначно. Потом, когда появилось с начала девяностых  много новых, до того закрытых, источников, взгляд сместился в пользу противоположной стороны.

Когда начала вести блог и писать о том, переломном семнадцатом годе, взгляд опять стал смещаться в другую сторону. Я - из народа, но очень люблю искусство Серебряного века, русский авангард,  русскую поэзию того времени, но многие взгляды выходцев из дворян писателей, поэтов, музыкантов и художников на народ и Россию, с презрением говоривших о том, что пришел хам, я, мягко говоря, не принимаю.

Народ, дворяне и интеллигенция тогда оказались по разные стороны баррикад. Софья Федорченко, когда писала свои фронтовые записки, была на стороне народа и правды жизни. Вся ее писательская деятельность стояла на службе этого народа. Можно обвинять ее в идеологизированности, в предвзятости, в однобокости, но точно такие же упреки можно отнести и к противоположной стороне.

Здесь вспоминаю Андрея Платонова, написавшего в ответ на критику "образованной публики" его раннего рассказа 1920 года «Чульдик и Епишка» (писателю всего 21 год). Написал сначала коротко:

«Человека, который ошибается, надо учить, а не смеяться над ним и не ругать его", а потом - развернуто:

«Вы пишете о великой целомудренной красоте и ее чистых сынах, которые знают, видят и возносят ее. Меня вы ставите в шайку ее хулителей и поносителей, людей не достойных Ее видеть и не могущих Ее видеть, а потому я должен отойти от дома красоты — искусства и не лапать Ее белые одежды. Не место мне, грязному, там.

Ладно. Я двадцать лет проходил по земле и нигде не встретил того, о чем вы говорите, — Красоты. <…> Это оттого я не встретил и никогда не подумал о Красоте, что я к ней привык, как к матери, о которой я хорошо вспомню, когда она умрет, а сейчас я все забываю о ней, потому что стоит она всегда в душе моей.

Я живу, не думаю, а вы, рассуждая, не живете — и ничего не видите, даже красоту, которая неразлучна и верна человеку, как сестра, как невеста. Вы мало любите и мало видите. Я человек. Я родился на прекрасной живой земле. О чем вы меня спрашиваете? О какой красоте? О ней может спросить дохлый: для живого нет безобразия.

Я знаю, что я один из самых ничтожных. Это вы верно заметили. Но я знаю еще, чем ничтожней существо, тем оно больше радо жизни, потому что менее всего достойно ее. Самый маленький комарик — самая счастливая душа. Чем ничтожней существо, тем прекраснее и больше душа его. Этого вы не могли подметить. Вы люди законные и достойные, я человеком только хочу быть. Для вас быть человеком привычка, для меня редкость и праздник. <…>

Я уверен, что приход пролетарского искусства будет безобразен. Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас. Но не бойтесь, мы очистимся — мы ненавидим свое убожество, мы упорно идем из грязи. В этом наш смысл. Из нашего уродства вырастает душа мира.

Вы видите только наши заблуждения, а не можете понять, что не блуждаем мы, а ищем. <…>  Мы идем снизу, помогите нам, верхние, — в этом мой ответ».

И еще - его же:

Ничто не будет зачтено человеку, а только его усилие.
Совершенный человек всё ищет в себе, ничтожный — в других.

Это был его эстетический и жизненный манифест, исповедание правды жизни, а не интеллигентского представления о ней. Федорченко писала в том же русле и с такой же любовью к самым "ничтожным" и потому ее книга "Народ на войне" так тронула многих. Я выбрала несколько фрагментов из трех частей книги. Конечно, книгу надо читать полностью, но блог не позволяет вместить всё, поэтому ограничилась несколькими цитатами о том роковом времени, о войне и революции семнадцатого года:

Книга I. Народ на войне

Голод выучит... Я вот дитё при дороге спящее ограбил... Спит дитё, чье — не знаю. Никого поблизости. Ихнее потерялось. Замученное, спит при дороге, и хлеб под головами... А я хлеб взял, сперва разломил... А потом подумал — не помирать же бородатому... А в дитё жизнь легкая... Да весь хлеб и унес.

***

Осмотрел ее фельдшер. Где достала, говорит, стерва?.. Муж-де приезжал и наградил. Врешь, муж такой беды законной жене своей не сделает... Она плакать. Верно, говорит, меня офицер позвал, приходила чтоб вечером, белье взять. Я пришла, а они трое аж меня до полночи мучили, отпустили и три рубля дали... С той поры и хвораю... Это в *** было, штабные с жиру бесились.

***

Он нам строго приказывал: как увидим бутылку с чем ни на есть, не брать... А уж пить ни боже сохрани... Смотрю — на ходу Осташков зеленую бутылку с земли, оглянулся да в глотку. Голову запрокинул и бутылку Мишке тянет... Мишка взял да ко рту. А Осташков как голову запрокинул, так и свалился на затылок. А Мишка на него брюхом вперед... Я к им, кричу: чего, черти, балуете, нашли время... Подошел, а они аж синие, мертвые...

***

Что я детей порченых здесь перевидел. Жидёнка одного — так забыть не могу. Почитай, в час один его солдатня кругом осиротила. И матку забили, отца повесили, сестру замучили, надругались. И остался этот, не больше как восьми годков, и с им братишка грудной. Я его было поласковее, хлеба даю и по головенке норовлю погладить. А он взвизгнул, ровно упырь какой, и с тем голосом драла, бежать через что попало. Уж и с глаз сгинул, а долго еще слыхать было, как верезжал по-зверьи, с горя да сиротства...

***

Что казаки баб портят, то правда... Видел, как девчонку лет семи чисто как стерву разодрали. Один... а трое ногами топочут, ржут. Думаю, уж под вторым она мёртвенька была, а свое все четверо доказали. Я аж стыдобушкой кричал — не слышат. А стащить не дались, набили...

***

Один другому говорит: тот, говорит, не человек, который Пушкина да еще там каких-то не читывал... Ты подумай, чего такое загнул, а?.. Да никто их, почитай, не читывал, а неужли мы не люди?.. Вот он и читал, а ничего в ём путного нету... Хилый телом, и душа хилая. Боится, на себя и на людей злобится... Не человек, а сопля, вот те и Пушкин!.. А промеж нас чистые богатыри есть... Забыть его не могу, изобидел так...

***

Обмок, отяжелел, паром прошел, ровно туча стал. А как ночь пришла, морозец махонький прихватил, ног я и лишился. Нету подо мною ног: гудут, а служить не служат. Разулся, глянул, а они ровно радуга. Обмерзли, калека я теперь...

Книга II. Революция

Царя сняли, теперь бы попа снять. Одним корнем соки тянули. Я-то не грозен и даже прежде думать так не умел. А теперь велели думать, сам себе голова, вот и такая дума не страшна.

***

Заплакали бабушки,
Сняли царя батюшку,
Возрадовались девицы —
Станут каждая царицей.
***

Под высокою под елью
Я построю царю келью,
Пусть нас не касается,
Во лесу спасается.

***

Жили-были царь с царицей. Всего у них через силу много. Соскучились с перебытков разных. «Подавай ты нам,— говорят,— во дворец царский сермяжного самого мужика со смердьими словами. А то князья-графы нам до некуда тошны стали». Вот и пришел Гришечка и так их царские утробы распотешил, что уж всего им для Гришечки того мало: «Гадь, Гришечка,на наши царские головы». Призавидовали тут графы и князи, Гришечку заманили и убили. А чудо было — царя с престола свалило.

***

Боюсь я: а ну как все старое пропадет? И грибы на печурке ростить станем. А я и к лесу, и к простору всякому привержен. Так как бы мне душой-то под машину не угодить.

***

Словно ты тулуп съел, кряхтишь ты да охаешь. И чего боишься, что тебе терять-то? Худшему не быть, куда уж. А время особое, за тысячу лет такого не бывало, чтобы неимущий хозяином надо всем. Коли и на такое душа твоя не играет, так не быть тебе живу, хоть ты и глазом хлопаешь да зубом лопаешь.

***

От свободы-радости,
Понабрал я сладости,
Зашумело в голове,
Полюбил я галифе.

***

Радость большая несчастным людям жизнь устроять и покой дать. Только не вижу я покойного места. Земля — так и та двинулась.

***

Не боюсь я теперь. Что ни случилось — лучше будет. Нас, бывало, на вожжах в ров-то гонят, и то живы были. А теперь, на свободе-то, еще как заживем.

***

Простой человек от рождения революционер. Нужду с жамкой пробует, всю тугу на родителях видит. С малых лет на труде непосильном, и никто-то из гладких да кормленых ему не советчик, а кровосос. Вот и почнет брыкаться, коли не дурень.

***

Эх, свобода хороша,
Да вот ходим без гроша,
По купцам да по боярам
Наши деньги потерялись.

***

Кабы тебя с прадедов в лабаз позапрятали, да в рожу бы тебе плевали ежечасно, да над верой твоей измывались, не такой бы ты еще жулик вышел.

Книга III. Гражданская война

На войне был я человек подначальный, не свой. Потом шла у нас на фронтах крутня, одни разговорчики. Тут только языку работа, а у меня язык не сила, моя сила в удали. Вернулись в самую бучу, дома нету, а и был бы — так хоть бы его на колеса ставь, до того все в движении. Сорвало нас ветром да и несет через Расею, может, что и посеем.

***

Чего-то на прежнюю жизнь не похоже. И не в том всё дело, что царя нет, что кнутом не гонят. А в том сила, что самому выбирать себе жизнь надо, самому решать да и идти по тому пути.

***

Я партийных как-то не люблю, страшусь. Вот как конь необъезженный, дрожу даже, ей-богу. Мне куда труднее всякой устали по чужой указке жить, хоть бы по справедливой. Меня еще обламывать нужно, если бы у партийного время нашлось.

***

Я и при царе по куткам ховался, не дал шкуры своей. Нет тяжеле дезертирского житья. Я войну до последнего ненавижу. Я рад бы на свое дело силу тратить, да не на войне. А теперь только война и живет.

Тина Гай

Related posts

• Псковская Миссия
• Василий Бугров
• Геннадий Гор: осколки Серебряного века
• Лец: Строим на века, разрушаем навсегда
• Случаи из жизни времен Великой Отечественной-3
• Поминальный ноябрь. Юлия Друнина
• Павел Филонов: художник трагедии
• Защитникам Отечества посвящается
• Случаи из жизни времен Великой Отечественной-2
• Д.С.Лихачев о блокаде. Окончание