Велимир Хлебников остается в сознании большинства, даже начитанных любителей поэзии, фигурой, к которой очень сложно подступиться. Непонятный, сводящий своим звездным языком скулы, как когда-то сводил их Грибоедов у генерала Ермолова, к слову сказать, стихами, кажущимися сегодня такими простыми, понятными и домашними.

Годы приручили поэзию многих, в том числе и Грибоедова, и Пушкина, а с Хлебниковым - не случилось. Он до сих пор сводит скулы у большинства и как был поэтом непонятным, так им и остался.

Велимир Хлебников похож на странную большую птицу, летающую высоко над человечеством, открывая законы и правила, которым подчиняется история, выходя за пределы времени и пространства.

И хотя он называл себя изобретателем в противовес приобретателям, на самом деле был открывателем: языка, слов, звуков. Он сделал то же самое, что чуть позднее сделал один из самых авторитетных немецких философов Мартин Хайдеггер, современник поэта, заново открывший немецкий язык и античную философию, Платона и истину.

Некоторые сравнивают Велимира Хлебникова с  кукушонком, подброшенным в чужое гнездо, но эта птица слишком мелка для  Хлебникова и так не похожа на него, если учесть, что кукушонок выбрасывает из гнезда всех живущих в нем птенцов. Хлебников никому не мешал, никого не обижал, жил в своем мире слов, которым хотел вернуть первозданную чистоту и прозрачность – самовитость, делая их осязаемыми звуко-вещами.

Ну, тащися, Сивка
Шара земного.
Айда понемногу!
Я запрег тебя
Сохой звездною,
Я стегаю тебя
Плеткой грёзною.
Что пою о всём,
Тем кормлю овсом,
Я сорву кругом траву отчую
И тебя кормлю, ею потчую.

Его поэзия – сплошной сдвиг, сбой, смена, перебой даже на самом маленьком пространстве короткого стихотворения, поэтому поэзия Хлебникова требует напряжения читателя на протяжении всего стихотворения и на нем не отдохнешь.

Читать его – все равно, что бежать от себя на много километров вверх, вперед и назад одновременно, захватывая сразу несколько пластов пространства, времени и звуков, преодолевая их ограниченность здесь и сейчас. Слову, говорил Хлебников,  надо покрыть в наименьшее  время наибольшее число образов и мысли.

Через полгода после смерти поэта Осип Мандельштам в связи с этим скажет:

«Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умевший различить, что ближе — железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве»».

Поэтому  на четырех строчках могут встретиться  Пушкин  и Пугачев, капитанская дочка и Есенин, нэпманы и летающие люди:

Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве.

Поэзия Велимира Хлебникова - это бег с препятствиями:  только начинаешь привыкать к ритму, а он сбивается и ускользает, сменяясь другим, к которому снова - только  приспособишься, а он опять ускользает, усложняясь множеством неудобных согласных.

Сквозь них пробиваешься как сквозь колючие кустарники, а остановишься – упустишь смысл, который и есть конечная цель всего словотворчества Хлебникова.  Такой бег не каждый  выдерживает и даже такой крупный языковед как Винокур и русский философ Шпет с раздражением говорили о теоретизированиях Хлебникова, мешающие воспринимать его поэзию «по-человечески».

Русь, ты вся - поцелуй на морозе!
Синеют ночные дорози.
Синею молнией слиты уста,
Синеют вместе тот и та.
Ночами молния взлетает
Порой из ласки пары уст
И шубы вдруг проворно
обегает
Синея, молния без чувств.
А ночь блестит умно и черно.
(1921)

Поэтический язык Велимира Хлебникова меньше всего настроен на функцию коммуникативную, свойственную языку практическому. Стихи, по его мнению,  вовсе не должны быть понятными, в чем с ним трудно не согласиться. Понятной может быть вывеска у магазина, реклама, знак опасности, но не поэзия.

Поэзия  сродни народным заговорам – «шагадам, магадам, выгадам, пиц, пац, пацу», в которых ничего понятного нет, но есть необъяснимая власть и чары. Также, например, поэтичен и обворожителен церковно-славянский язык, непонятный большинству русских, но в котором живет настоящая живая молитва.

В поэзии Велимира Хлебникова язык - другой, особый, где каждое слово – звезда, ни на одну другую не похожая. У него слово высвобождено из будничного рассудка и закреплено на небесном своде, карта которого понятна только звездочету.

Поэт писал словами-звездами, разбрасывая их на своем поэтическом небосводе в только ему понятном порядке, за которым всегда были смысл и содержание. Но их еще надо уловить и распознать. Но именно они - главные в его поэзии. Форма для Хлебникова слишком материальна, чтобы удержать бесплотное содержание, живущее вне пространства и  времени.

Форма склонна к застыванию, шаблону и штампу, мешающие воспринимать поэзию как чудо, как волшебство, как сверхреальность. Поэтому он настраивал язык и слово не на форму, а на смысл, самоценность и независимость от сложившейся практики их употребления в быту и от ожиданий публики.

Усадьба ночью, чингисхань!
Шумите, синие березы.
Заря ночная, заратустрь!
А небо синее, моцарть!
И, сумрак облака, будь Гойя!

Поэт соскабливает со слов привычное, заскорузлое, застывшее, «умное», раскладывая слова на отдельные звуки, в которых оживает душа мировой истины, «за-умное». Велимир Хлебников искал такие азбучные истины,  чтобы из них потом можно было построить нечто похожее на таблицу Менделеева.

Он считал, что язык – мудр так же, как мудра природа и в нем уже все есть, наука может открывать эту мудрость и фиксировать, чем поэт и занимался. Усвоение Хлебникова – это мучительный процесс его разгадывания по едва уловимым намекам.

Его кочевая жизнь, недоедание, психические отклонения, непохожесть на остальных, улюлюкания со стороны образованных и необразованных, не давали ему в полной мере высказаться. Он не создал своей традиции, у него не было своей школы.

Но именно ему и его языковым и научным экспериментам обязаны  поэты  двадцатых годов (Маяковский, Асеев, Даниил Хармс, Введенский и др.) и восьмидесятых (Вознесенский, Высоцкий), а по большому счету и вся русская поэтическая школа XX века и XXI - тоже.

И когда земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: кто же я?
Мы создадим слово о полку Игореви
Или же что-нибудь на него похожее

Многие считали его неуживчивым эгоистом, а он был просто ребенком, всегда ребенком, стеснительным, тихим и нежным. Обладающего незаурядными способностями, его часто эксплуатировали товарищи по гимназии, начиная с его знаний, кончая продажей книг из домашней библиотеки. И позднее, уже в Петербурге и Москве, это повторялось снова и снова.

Известны рассказы  о его наволочках, набитых до отказа различными бумагами и бумажками, исписанными мелким бисером, в которые редакторы могли запустить руку и достать шедевр.

Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на «ты».
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем
Всегда, навсегда, здесь и там!

Эти наволочки  Велимир Хлебников то терял, то их у него крали, то где-то он их забывал, но когда мог, обязательно брал с собой, боясь оставить даже у знакомых. Стихи последнего периода – 1921-1922 годов – поражают чистотой, ясностью, простотой смысла и эпичностью. Он  нашел то, что искал. Каждое слово – на месте.

Верю сказкам наперед:
Прежде сказки — станут былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью.
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
(Иранская песня, отрывок, 1921)

Или вот это:

Я продырявил в рогоже столетий
Вылез. Увидел. Звезды кругом.
Правительства все побежали бегом
С хурдою-мурдою в руках.
(1921)

Родился Виктор Владимирович Хлебников в 1885 году в Калмыцкой степи, чему обязан своей пожизненной преданностью и любовью к Востоку и Азии.

Родился в семье интеллигентов. Отец Владимир Алексеевич Хлебников был ученым-естествоиспытателем, орнитологом, занимался изучением птиц и часто брал мальчика с собой в степь. Там мальчик и научился слышать и слушать птиц, которые потом поселились на страницах его поэзии в большом количестве.

(Продолжение здесь)

Тина Гай